Платье королевы

– Ох, милая, как же так? Новости просто ужасные. Пойдем на кухню. Тебе нужна чашка чая.

– Т-ты говоришь как Нэн, – только и смогла пробормотать Хизер, а потом слезы снова хлынули из глаз.

Она села и позволила Мишель снять с нее пальто и ботинки, затем, с небольшой помощью подруги, добрела до кухни.

– Садись. Я поставлю чайник. Хочешь маффин?

– Нет, спасибо. – Хизер опустила голову на стол, чувствуя лбом приятный холодок. – Где Сунита? – спросила она, не поднимая глаз.

– Ушла в парк на пробежку. Вернется с минуты на минуту.

– Я оставила продукты в магазине. Не могла собраться с мыслями, и мама посоветовала бросить тележку у стойки информации. Я сказала, что покупки кто-нибудь заберет.

– Я съезжу. Или Суни, когда вернется.

Хизер закрыла глаза, стараясь ни о чем не думать. Засвистел чайник, и Мишель стала заваривать чай. В этом вопросе она была крайне разборчива.

– Поднимайся. Вот, с медом и лимоном. Как делала Нэн.

Хизер выпрямилась. Уютное тепло чашки согревало руки.

– Не могу поверить… В голове не укладывается.

– Твоя мама рассказала, что случилось?

– Никакой драмы. Обычная простуда переросла в пневмонию. Да, ей было почти девяносто четыре, и люди не могут жить вечно. Только она казалась одной из тех, кто может.

– Понимаю. Те, кто пережил войну, как будто из чугуна отлиты.

Пропищал таймер духовки. Мишель выключила ее, вытащила поднос с маффинами и поставила рядом с плитой.

– Готово. Это последняя партия. Сейчас съезжу в магазин. Ты была в «Лоблоу» на Дандас-стрит?

– Да. Спасибо. Ой, дать тебе карту?

– Не нужно, потом разберемся. Сиди здесь и пей чай. Я позвоню Суни и все ей объясню. Чтобы тебе не пришлось опять пересказывать.

Подруга закрыла за собой входную дверь, и Хизер осталась в доме одна. Нужно подняться к себе, позвонить маме, полежать немного. Пусть Сеймур свернется калачиком рядом с ней и убаюкает своим мурлыканьем. Увы, что-то приковало ее к кухне, к жесткому деревянному стулу, к ароматам апельсина и пряностей, наполнявшим воздух.

С последнего визита к Нэн прошло две недели. Хизер собиралась приехать в прошлые выходные, но сама простудилась и не хотела заразить бабушку.

Две недели назад они пили чай, ели булочки сконы из шотландской пекарни, которую бабушка так любила, болтали о девяностолетнем юбилее королевы и суете вокруг него. Потом зазвонил телефон, и Марджи, подруга Нэн, напомнила ей, что урок тай-чи начнется через десять минут в комнате отдыха.

– Прости, милая, мне пора, – сказала Нэн. – А кажется, что буквально минуту посидели.

– Да, время пролетело незаметно. Я позвоню тебе через пару дней, хорошо?

Она крепко обняла бабушку, и Нэн, хотя и не любила проявлять чувства, обняла Хизер в ответ. Она всегда обнимала Хизер в ответ. И всегда ждала у своей двери, пока Хизер дойдет до лифта и пошлет ей воздушный поцелуй.

Она вошла в лифт и послала бабушке воздушный поцелуй, потом двери закрылись, и остаток дня Хизер посвятила делам, о которых теперь даже не вспомнить. Она попрощалась с Нэн, не зная, что больше они не увидятся, что у нее не будет возможности сказать столько важных слов.

Она не знала, что прощание окажется последним.

– 4 –

Энн

10 марта 1947 г.

Энн проснулась еще до того, как в шесть часов прозвенел будильник. Она почти всегда открывала глаза за несколько минут до звонка. Чтобы не успеть передумать, она рывком сбросила с себя гору одеял и села, свесив ноги с кровати. Только тогда протянула руку и выключила будильник.

Энн поняла, что оставила тапочки на полу у кровати; обычно она не забывала засунуть их под одеяло перед сном. Скользнув ногами в ледяные тапочки, Энн невольно ахнула, хотя и была в теплых носках. Еще больше ее разочаровали клубы пара, вырывавшиеся изо рта вместе с дыханием.

Она надела халат, спустилась по лестнице и пошла в кухню, по пути забрав на крыльце бутылку молока – в ней звенели мелкие льдинки. Потом долго стояла перед раковиной, прежде чем включить воду. Затаив дыхание, Энн полностью повернула вентиль крана. Ничего. Трубы снова перемерзли.

Они с Милли научились всегда держать чайник полным, потому что хуже перемерзших труб может быть только отсутствие воды для чая. Энн вылила в миску немного воды, чтобы умыться и почистить зубы, поставила чайник на огонь и поспешила в туалет. Когда трубы перемерзли в первый раз, еще в январе, Милли принесла из магазина, где она работала, старинный ночной горшок. «Мистер Джолифф посадил в горшок папоротник, но растение давно погибло, и мне разрешили забрать его домой. Горшок, не засохший папоротник». Конечно, его не назовешь полноценной заменой настоящей уборной, и все же немного поступиться своим достоинством лучше, чем терпеть до самого Лондона.

Вернувшись на кухню, Энн вымыла руки водой из миски и вспомнила о завтраке. Нашедшейся горбушки черствого хлеба хватит только на два тонких ломтика, пусть они достаются Милли. Еще были остатки каши. Потребовалась всего минута, чтобы подогреть кашу, – даже чайник не успел закипеть. Не садясь за стол, Энн быстро расправилась с завтраком.

Засвистел чайник. Она залила кипятком чайные листья, которые заваривала уже дважды, и плеснула воды в кастрюлю и тарелку, из которой ела кашу. Пусть отмокает в раковине, пока Энн не вернется с работы. Чайные листья едва окрасили воду; похоже, большего от них ждать не приходилось. Энн добавила молока, и хотя вкус не стал намного лучше, горячая кружка по крайней мере грела руки.

Она пошла назад в свою комнату, нащупывая путь в темноте, потому что Милли нужно вставать лишь через полчаса; будить ее не хотелось. В холодной спальне Энн быстро оделась, выбрав самое красивое платье и кардиган. Обычно на работе она носила белый комбинезон, но сейчас он лежал в сумке, в которой они с Милли каждый понедельник отправляли миссис Коул вещи для стирки. Плата за стирку одежды и постельного белья была роскошью, однако ничего другого не оставалось, ведь и Энн, и Милли работали. Конечно, мелкие предметы одежды, а также все деликатные и дорогие вещи они стирали сами. Миссис Коул отлично управлялась с прочными тканями, а вот пуговицы и отделка вполне могли после стирки исчезнуть с платья.

Рядом со светильником на стене висело зеркало, и Энн встала перед ним с расческой в руке. В прошлом году она совершила большую ошибку – сделала челку. Прическа ей решительно не подходила, и сейчас, почти девять месяцев спустя, волосы еще не отросли. Она убрала челку со лба и закрепила пряди заколками-невидимками.

Кожа у нее стала слишком белой, а летние веснушки – они так нравились Энн! – почти исчезли. На бледном лице серо-зеленые глаза выделялись еще ярче, да и цвет волос ее совсем не красил. Морковный – вот что это был за цвет. А мама всегда говорила, что у Энн волосы цвета засохшего абрикосового варенья.

Цвет волос, огромные яркие глаза и даже веснушки, особенно в детстве, делали Энн несчастной. В школе ее постоянно дразнили мальчишки, а некоторые девочки обходились с ней и вовсе жестоко. Даже подруги порой предлагали Энн попробовать крем для загара или краску для волос.

Один юноша сказал Энн, что считает ее симпатичной. Это было летом перед войной, вскоре после смерти мамы, и Энн ощущала себя потерянной, словно не на своем месте. Наверное, ей следовало остаться дома, а не идти на танцы. Даже Фрэнк и Милли, недавно помолвленные и раздражающе счастливые, отдалились от нее. Только Джимми держался рядом весь вечер и во время последнего танца прошептал ей на ухо:

– Я думаю, ты милая. Не обижайся на мою прямоту.

Еще несколько месяцев Энн улыбалась при одной мысли об этом моменте. А потом Джимми погиб в Дюнкерке, и воспоминания стали горчить. Она знала беднягу недостаточно, чтобы оплакать как следует, и все же его добрые слова еще много лет грели ей душу. Кто-то когда-то счел ее милой. Не красивой, а милой, что куда как лучше. Комплимент, сказанный из честности, а не из вежливости.