Наваждение

Кеха хмурился, обдумывая дедово предложение, но понимал, что придется брать Витьку, коль дед сказал.

Витька был моложе лет на десять, или даже больше, чем на десять. Работал на ферме. Охотился, конечно, все в деревне охотились, уж кто как мог. Даже капкашки ставил в ближних распадках, рябчиков гонял, но по настоящему в тайгу не уходил ни разу. Мечтал. Все парни деревенские мечтают попасть на зимовку, да не каждому дано.

Был Витька крепок на ногах, широк, даже развалист в плечах, на короткой шее крепко сидела квадратная, с короткой стрижкой, голова. Все, вроде бы, нормально, но не было у Кехи привязанности к дальнему родственнику, отталкивал он от себя какой-то излишней угодливостью, егозливостью. Что бы его ни попроси, он торопится, угодить старается, бегом просьбу исполняет, а то и вовсе вприпрыжку. И эта его торопливость, поспешность, чувствовалась во всех делах, проявлялась не всегда ладно: то порох рассыплет, когда патроны заряжать примется, то топор на ногу уронит, то курицу дверью прихлопнет. Одно слово: торопыга. А в тайге, на зимовке, эта черта может и помешать.

Объявить Витьке о своем решении дед вызвался сам:

– Схожу вечЁр к Анисье-то, чаю попью. Витьке расскажу о нашем согласии. Да, Кеха? Схожу?

– Конечно, сходи, чего тянуть-то. Может он и не согласен вовсе. Нужны, поди, ему твои тайги. Он, вроде бы, жениться намеревается.

Последние слова Кеха бросил вполголоса, повернувшись в стайку, но дед расслышал и больно укололся о них.

Витьки дома не было, и дед действительно долго чаевничал, прежде чем дождался троюродного внука. Появившись, тот торопливо уважительно поздоровался с пожилым родственником, даже приобнял его, что деду очень понравилось.

Известие, о том, что дед приглашает его в свою тайгу, Витька принял восторженно. Он, то вскакивал из-за стола, то снова падал на табурет, то опять вскакивал и начинал вышагивать по комнате. Чувства переполняли его. Воображение рисовало главную картину: как он, после промысла, вернется домой, весь фартовый, удачливый, как мать будет радоваться за его удачу, как неподступная, несговорчивая соседка Танюшка, улыбнется, наконец-то, и позволит себя обнять.

Анисья же известие встретила сдержанно, без особой радости. Понимала, конечно, что в доме появится лишняя копейка, достаток, но это лишь тогда, когда охота удачно сложится. А мало ли случаев разных… Тревога какая-то необъяснимая сжала сердце и на лице проступила едва заметная бледность. Но перечить не стала, знала, как давно сын мечтает о зимовке, как завидует удачливым товарищам, ставшим настоящими охотниками, промышленниками. Отворачивалась, пряча подступающие, тяжкие вздохи, но молчала. И согласие свое дала молча.

Танюшка, что жила по соседству с Витькой, была тайно влюблена в него, но природная робость, скромность, не позволяли ей одарить соседа даже легкой улыбкой. Анисья, замечая, порой, сыновни вздохи и пунцовый румянец Татьяны, при случайных встречах, обзывала их «стеновыми», что значило: застенчивыми.

– Девки с парнями пляшут, в хохотушки пробавляются, а эти все подле стенки стоят, он с одной стороны, она с другой. Так и до старости будете? Уж рожать пора, а они все у стеночки.

Но Витька на слова матери внимания не обращал, считал, что все, как-нибудь, сложится.

Дед вернулся с переговоров совсем уставшим, постаревшим, завалился на постель прямо в куртке и ботах. Мария стащила с него обувку, углом одеяла прикинула ноги и оставила в покое. Кеха было сунулся, но мать не пустила: – Пусть отдыхает, расстроился. Гармошку продать, так и то жалко, а тут тайга, он на нее жизнь положил.

Дед и, правда, расстроился, прихворнул даже. Мария заваривала зверобой с шиповником, давала пить. Полина на ночь натирала деду пятки медвежьим жиром. Тот кряхтел, но лечение принимал, ему нравилось, что все за ним ходят.

Через несколько дней дед оздоровил, призвал Кеху и крепко ему наказал, чтобы он капризы свои против Витьки выбросил и принял его на равных.

– А чего мне, пускай идет. Я и не противился.

– Может, и не противился, да кривился, однако. Возьми себе в башку, что Витька малоопытный. Обучить его надо кое-чему, приучить к таежке, пристрастить к зимовке. Тогда и тебе легче станется, и ему в удовольствие.

– Да, понял я, понял. Все будет, как наказал.

Кеха ушел, а дед еще долго смотрел в пол, где тот только что стоял и покачивал головой, что-то не нравилось ему в принятии внуком нового напарника, какая-то задиринка шкарябала старческую душу, не давала покоя.

Кеха не стал попусту расстраивать деда, принял Витьку добродушно, с легкой улыбкой. Чего делить-то, хоть и дальние, а родственники.

Однажды, лет, однако, пять назад, Витька уж вымахал, длинным был, правда, еще угловатым, как все юнцы, Кеха по темну приволок мешок, с мясом. В стекло брякнул, через калитку перебросил, выскочившему Витьке только и шепнул сквозь зубы:

– Деду скажете, прибью на…. – Шмыгнул за угол, будто его и не было.

Кеха тогда с дедом с участка выползали, всего-то и оставалось, что речку перейти по весеннему, ноздреватому льду, крыши домов уж видно, а они вот, лоси-то. Стоят в тальниках, как раз напротив деревни, матуха и ненан. Телок такой справный, ростом уж мать обгонять начал. Дед присел, задохнулся кашлем, а Кеха как увидел, сразу навскидку и хлестанул. Телок, будто и не стоял, сразу слетел, а матуха за кусты, за кусты, и ходу, не позволила по себе прицелиться.

Вот уж порадовался старый:

– Дома ведь, дома! И такая гора мяса. Уж подфартило, так подфартило, словно на березе, да наливное яблочко.

Кеха тоже был очень доволен, хотя уже выслушал от деда, какой он беспутный вырос:

– Нюш было отпускать матуху-то? Нюш нельзя быть поразворотливей-то? Э-э, простофиля! Давай уж обдирать, хоть одного-то осилил.

Кеха отпустил деда домой:

– Иди, отдыхай, пусть бабы баню топят. Может, Витьку пошлешь сюда, вдвоем-то ловчее.

Дед аж вскинулся, брови под шапку улезли:

– Еще чего придумал! Ему же за это кусок мяса подавай, да еще пожирнее выбирать станет. Придумал! Им задницу от печки лень оторвать, мясо за огородами, а они на картохе всю зиму. Сам справишься!

Рукой махнул и ушел, долго еще что-то ворчал, даже выкрикивал, выражал недовольство. Кеха тогда до самой ночи пучкался, пока разделал, пока перетаскал. Дед уж в бане помылся, а все равно вышел, куски пальцем тыкал, пытался из них тушу сложить. И так повернет, и по-другому, и голову на бок:

– Ты зачем на мелкие куски-то порубил? Первый раз что ли?

– Как удобно было, так и порубил.

– Удобно ему, удобно. Оглоед. Ни черта не умеет.

А Кеха сразу задумал родичам мяса отвалить, и даже не по той причине, что они так трудно и голодно жили, нет, об этом и не думалось, деду хотел насолить. Для того и порубил на мелкие куски одну половину, да шею, знал, что старый начнет складывать кусочек к кусочку.

Завозились на участок на конях. Четыре вьючных, и пятый для Федора. Федор, это конюх, старинный приятель деда, уж и не вспомнить, сколько лет он завозил охотников в тайгу. И не только эту бригаду, а еще пять, или семь промышленных артелей доставлял в дальние и ближние таежки. Все тропочки уремные, да болотистые знал и ведал, все броды речные горные, все помнил, хоть и не ступал ни по одной самостоятельно. Дело в том, что еще в молодости остался Федор на одной ноге. С тех пор и не хаживал по тайге, хотя раньше любил это занятие, зимовки охотничьи любил. Как ногу потерял, приспособился верхом, но уж промышлять на коне не станешь, а помочь охотникам заброситься на участок, – лучшего помощника не сыскать.

Вот и сейчас, Федор вел караван вьючных лошадей, а Кеха с Витькой не поспевали за ним, тащились далеко отстав. У Кехи за плечами колотился старый, дедовский карабин «ОК» калибра восемь и два, в руке посох, отполированный до стеклянного блеска, а Витька на плече поддергивал сползающий ремень одностволки, шестнадцатого калибра. Руки у него были свободны. Карабин дедовский, был старый, как сам дед, и пули кидал куда вздумается. Однако на ближней дистанции, да по крупной цели, попадал, выручал охотников каждый год. Пули у него были полуоболочные, синюшные с виду, и стрелять такими пулями можно было даже в мелком ернике, не боясь, что будет сильный рикошет. А уж при попадании, наносила серьезный ущерб зверю.