Страница 8 из 9
Первым сформировали женский батальон смерти Марии Бочкаревой. Разместили его в Петербурге, в здании Ивановского девичьего училища на улице Торговой (ныне улица Союза Печатников, дом 14). Место в целом подходящее – со спальнями, умывальнями, столовой, часовней. Просторный двор превратили в плац для строевых занятий.
Доброволиц осмотрели врачи и всех признали годными. Отправили восвояси только беременных. Записывали женщин всех возрастов и национальностей: эстонок, латышек, литовок, грузинок. Были одна англичанка и даже одна юная японка. Некоторые доброволицы уже успели повоевать и носили на гимнастерках Георгиевские медали и кресты. Из пестрой разноликой толпы Бочкарева выбрала себе в адъютанты Марию (Магдалену) Николаевну Скрыдлову, дочь уважаемого адмирала, служившую в начале войны сестрой милосердия.
Доброволицы женского батальона смерти. В центре – Мария Скрыдлова, адъютант Марии Бочкаревой
Фотография Я. Штейнберга.
Петроград. 1917 г. ЦГАКФФД СПб
В первые дни барышни чувствовали себя совершенно пьяными от счастья. Будто все это было не с ними: восторженные журналисты, уважительно козыряющие офицеры, добросердечное начальство, новая – такая романтическая! – солдатская жизнь, обещания скорой отправки на фронт… Но вскоре протрезвели. В середине пыльного плаца, расставив ноги-тумбы, ежеминутно сплевывая и хмурясь, стояла госпожа начальница, Мария Леонтьевна Бочкарева. Крепкая, короткая, толстомордая – картошка в мундире. Она методично, в упор расстреливала притихших доброволиц стальными глазами. Потом была речь. Бочкарева орала – объясняла, зачем они здесь и что их ждет. Их ждал грубый солдатский быт, который начальница живо описала дюжиной фронтовых ругательств. Их ждало учение. Их ждали война и, возможно, смерть. И в конце она прогремела: «Забудьте, что вы женщины! Вы теперя солдаты! Я из вашего слабого сильный пол сделаю». И в воздухе затрясся красный крепкий кулак командирши.
Этих последних слов и кулака-булыжника доброволицы испугались больше всего. Война, сражения, даже смерть были какими-то далекими, призрачными картинами, отражениями судьбы в ртутном зеркале гадалки. Но обещание начальницы превратить их в «мужиков» показалось кисейным барышням нешуточной угрозой. Ведь они не только наденут форму, но – самое ужасное – их обреют наголо, как солдат.
Батальон Бочкаревой с солдатской кашей и чаем в бидонах
Фотография Я. Штейнберга. Петроград. 1917 г. ЦГАКФФД СПб
Некоторые струсили, убежали из батальона. Остальные подчинились – отдались на волю командирши, цирюльников и портных, чтобы стать «сильным полом», фронтовыми андрогинами. Бочкарева договорилась с четырьмя парикмахерскими. С пяти утра и до полудня доброволиц одну за другой там стригли и брили на глазах публики, облепившей окна и раскрывшей рты от удивления. Нина Крылова прощалась с косами, чуть не плача: «Среди нас было немало таких, кто по праву гордился своими великолепными косами и прическами. Было смертельно обидно с ними расставаться».
Всех отделали под «три нуля», как говорили юнкера, от роскошных волос оставили щетинку высотой в полмизинца. Сейчас трудно оценить этот личный подвиг – все привыкли к андрогинам и агрессивно коротким стрижкам. Но тогда, в 1917 году, девушки с такими «тремя нулями» выглядели по-революционному смело. Ведь они были родом из Прекрасной эпохи, ценившей красоту бюста, изысканный изгиб стана и шелковый блеск густых волос, которые ловкие куаферы взбивали в «японском» и во «французском» вкусе. Понятно немое удивление обывателей – таких амазонок в России, да и в мире, еще не было.
Когда британская журналистка Бесси Битти поинтересовалась у доброволицы Нины, нравится ли ей такая стрижка, та весело шлепнула себя по бритой голове и ответила: «Как девушке – нет, как солдату – да».
Теперь они чувствовали себя немного солдатами. Бочкарева сдержала обещание – на глазах командования и обывателей превратила их в сильный пол. Суровая унтер-офицерша вытребовала от начальства две тысячи комплектов обмундирования. Кисло пахнущую кучу вытащили на свет божий из армейских цейхгаузов, свезли на Торговую улицу и вывалили в казарменном зале, предложив доброволицам подобрать одежду и обувь по размеру. Легко сказать! Гимнастерки, шаровары, фуражки шили на молодцов-солдат, а не гимназисток. Но жаловаться не решились, ведь у Бочкаревой на все имелся ответ – звучный многочастный матерный загиб. Стиснув зубы, барышни ныряли в полотняные рубахи, потуже затягивали длинные солдатские ремни, нахлобучивали широченные фуражки, которые подло соскальзывали на нос. «Господи, какими же неуклюжими казались нам штаны, гимнастерки! – вспоминала Нина Крылова. – На дворе стоял чудесный теплый майский день, а на нас стали напяливать грубое белье и суконное обмундирование».
Тяжелые солдатские сапоги тоже оказались не впору. Пришлось мучительно долго обматывать ноги портянками, чтобы ступня во время марша внезапно не повернулась «носом к пятке». С шароварами тоже беда: они были слишком узкими для девичьих округлых бедер. Тем, кто не подобрал себе пару по размеру, командирша разрешила носить бриджи «из дома».
Сначала единственным военным отличием амазонок служили жестяные солдатские кокарды на фуражках. Белые суконные погоны с черно-красной тесьмой ввели позже, 13 июня 1917 года, приказом по военному ведомству. Тогда же доброволицы получили «ударные» черно-красные шевроны, которые отлично видны на снимках.
Бочкарева некоторое время разрешала барышням хранить в тумбочках прежнюю, «досолдатскую», одежду на тот случай, если они захотят вернуться домой. Но все остальное из мира женского будуара запретила. Обнаруженные в темных углах тумбочек помада, пудра, тушь выбрасывались из окон, а поддавшаяся их соблазну девушка вылетала из батальона. Нельзя было смотреться в зеркальца – отбирали даже припрятанные под подушками осколки, тихо переданные сжалившимися солдатами. Усатых дарителей отчисляли с позором. Нельзя было хихикать, когда все спят и когда говорит командирша. Запрещалось неопрятно носить форму, плакать, спорить и визжать (в казармах водились мыши).
Бочкарева без стеснения лезла доброволицам в шаровары и, если под грубыми кальсонами прощупывала нежнейшие батистовые панталоны, вышвыривала «гузотрясок» вон. Бюстодержатель – единственный элемент «мирной» одежды, который она побоялась запретить. Без него барышням было невозможно и негигиенично. Это она, к счастью, понимала. Однако некоторые эмансипе, обрившись наголо и надев форму, уверовали в то, что теперь они не женщины, а натурально солдаты и нести большую, колышущуюся грудь – неприлично, позорно. Объявив ей войну, они утягивались бюстодержателями и каучуковыми бандажами (ими тогда бойко торговали модные магазины). И своего добивались: грудь исчезала, но во время строевых занятий барышни валились в обморок от экспериментов с анатомией. При виде такого декаданса Бочкарева багровела и ругалась «последними словами».
Своей военной инициативой унтер-офицерша пробудила у доброволиц интерес к эмансипации. В свободное время они устраивали научно-политические диспуты с лозунгами «Долой рабство!» и «Да здравствуют свободные женщины!». Поминали последними бочкаревскими словами пресловутые три прусские «К» (Kinder, Küche, Kirche), призывали объявить войну консерваторам. Барышни, все до одной, считали себя независимыми от условностей мужского мира и солдатские мешковатые шаровары называли символом своего освобождения. До начала войны они, наивные, боготворили французского модельера Поля Пуаре, придумавшего настоящую пытку – «хромые юбки». В этих суженных книзу текстильных воронках женщины семенили и «прихрамывали», подобно китаянкам. Мизогиниста Пуаре тоже просклоняли по матушке. Неоднократно вставал вопрос о различии застежек на одежде: «Почему они идут слева направо, а женские – справа налево (это давало большие неудобства)», – вспоминала Нина Крылова.