Исповедь

С самого раннего детства в компаниях своих сверстников Эмиль играл роль второй скрипки. У него был авантюрный характер, и он всегда старался спровоцировать мальчишек на нечто интересное, труднодоступное, рискованное и даже запретное. То и дело он подбрасывал неординарные идеи тоскливо слонявшимся по двору ребятам, которые в ответ с ленцой, как бы между прочим, начинали их обсуждать. Высказывались мнения «за» и «против». А он, затаив дыхание, слушал и с нетерпением ждал решения. Эмиль очень гордился, когда идея получала одобрение, ибо ему казалось, что именно она, идея, важнее всего. Но много позже он понял, что в суете человеческих отношений, когда все так призрачно, зыбко и поверхностно, людей интересует совсем не идея, не мысль, а результат, конечный итог. И ценится, восхваляется и запоминается лишь процесс реализации задуманного.

Очень часто реальность дисгармонировала с его внутренней самооценкой. Его Я-реальное по отношению к внешнему миру – это спокойствие и терпение, а его Я-идеальное – энергия и страсть. Все удары, оскорбления и унижения, устремленные на Я-реальное со стороны внешнего мира, рикошетом отскакивали, обрушивались и давили всей своей тяжестью на Я-идеальное. В свою очередь, Я-идеальное непрерывно терзало его Я-реальное – за его неадекватные реакции на внешний мир. И так как оба «Я» и составляли Эмиля как индивида, то с полным правом он мог отнести себя к категории мазохистов. Ибо жизнь его уже с детства представляла собой сплошную цепь самобичевания. Представьте себе ужасную картину: внутри Эмиля идет настоящее сражение. Его Я-идеальное мучает и истязает его Я-реальное за ошибки и слабости последнего, тем самым фактически подавляя его; при этом для внешнего мира Я-реальное выглядело вполне благополучно и миролюбиво.

В детстве Эмиль страдал спазматическим комплексом заклинивания. Так, во время конфликтных ситуаций с родителями либо со сверстниками, чувствуя свою вину или, напротив, зная, что совершается несправедливость по отношению к нему, каждый раз он цепенел и в голове его происходило какое-то замыкание. Проще говоря, стоял, как остолоп, и молчал. Не было никаких сил вымолвить в ответ хоть словечко, голос будто проваливался вглубь, и горло стягивало, как веревкой. Куда там оправдываться, доказывать свою правоту – это было для него и вовсе недосягаемо. Его молчание еще больше раздражало обвинителя, который прямо-таки зверел от такого кажущегося спокойствия и безразличия. Никто даже и не догадывался, что это своего рода ширма, за которой прячутся незащищенность, страх и бессилие. Что творилось в такие моменты в душе Эмиля? Тело его напрягалось, колени дрожали, изнутри бил озноб, спазмы душили его, а лоб покрывался испариной.

Школа, в которой учился Эмиль, была двуязычной. Он обучался на русском языке. В этом городе для интеллигенции того времени было вопросом престижа отдавать своих детей в русские школы. Считалось, что это указывает на родителей как на людей прогрессивных, а более высокий уровень обучения в таких учебных заведениях открывает перед ребенком куда большие возможности.

После окончания первого класса Эмиля определили еще и в музыкальную школу. Туда был сумасшедший конкурс, и он специально полгода занимался, чтобы выдержать его. Дело в том, что в начале 60-х годов XX века в городе начался очередной бум: родители «заболели» музыкой. Но жертвами этой болезни оказались не сами они, а их дети.

На экзамене Эмиля сдержанно похвалили и сказали, что у него, несомненно, присутствует музыкальный слух. Но это отнюдь не означало, что его обязательно примут, ибо желающих была уйма, а мест слишком мало. По счастливой случайности директор этой школы – пианист, обретший на склоне лет тихую гавань, – оказался старым знакомым отца Эмиля.

С той поры начался новый жизненный этап Эмиля: долгие годы ему пришлось совмещать обучение сразу в двух школах – общеобразовательной и музыкальной. Постепенно к музыке сложилось особое отношение. Мама Эмиля часами заставляла играть сына на пианино. Так музыкальные занятия затмили общеобразовательные. Не в малой степени такому отношению к делу способствовала и педагог Эмиля по классу фортепиано, считавшая его одаренным мальчиком.

Детская пора отличается своей особенной, не как у взрослых, сексуальной жизнью. Детскую сексуальность, видимо, подпитывают запрет и огромное любопытство. Ребятне все хочется посмотреть. Потрогать, самим испытать – даже если они ничего и не понимают, не осознают, не получают истинного наслаждения от содеянного.

Двенадцать лет – очень серьезный возраст. Очень хочется иметь собственное мнение по всякому поводу, быть самостоятельным, походить на взрослых. Вот только досадно, что взрослые совсем не воспринимают двенадцатилетних всерьез, и тем это обидно до слез. А в итоге – характерные для этого возраста замкнутость, отчужденность, какие-то великие тайны от взрослых. Наступает период, когда подросток чуть-чуть дистанцируется от родителей и прочих взрослых. У него начинается этап обособленной от них жизни. В то же самое время он вплотную сближается с узким кружком своих сверстников. Этому способствует и новый взгляд мальчика на девочек, отличный от того, который был характерен для предшествующих нескольких лет детской жизни.

Эмиль называл первые четыре года в школе периодом романтического рыцарства. В его классе появились две «элитарные» группки из четырех-пяти девочек и мальчишек. Каждый мальчик должен был выбрать для себя объект поклонения. Все знали, кто кого «любит», но не всегда это чувство было взаимно, а, впрочем, это было совсем и не важно: парочки не говорили о любви друг с другом. В свои одиннадцать лет, считая себя влюбленными, они обсуждали и смаковали неведомые им до сих пор чувства и ощущения в узком кружке подростков одного пола. Вплоть до пятого класса царил матриархат: всеми верховодила «элитарная» группка девчонок. Мальчишки готовы были по первому зову выполнить любое их приказание. А вот не принадлежавшие к «элите» одноклассницы от мальчишечьих выходок по-настоящему страдали и плакали. Обычно из их числа назначалась очередная жертва, после чего можно было наблюдать сценки садистического толка. Присущая детям неосознанная жестокость проявлялась в них в полной мере.

И все это было в порядке вещей, как само собой разумеющееся. Чем хлеще позволяли себе ребята выходки, тем больше они вырастали в своих собственных глазах. Разумеется, о шалостях своих чад родители даже не подозревали. Делиться со взрослыми событиями своей жизни, конечно, хорошо, но делиться без оглядки, до самого донышка – это адски трудно, да и не нужно. Каждое поколение уносит с собой свои маленькие тайны. И если взрослый невольно окажется свидетелем их, он не должен реагировать на что-то неблаговидное как на катастрофу, делать из этого трагедию, травмировать ребенка своей реакцией. Умные родители словами обрисуют ребенку картину неприятных последствий этих неосознанных шалостей, а вот те, кто без царя в голове, возьмутся за рукоприкладство. Убедив его в том, что он ходячий кошмар и занимается ужасными делами, родитель ввергнет ребенка в крайне подавленное состояние, наполнив детскую душу страхами, которые, укоренившись там, будут преследовать его всю жизнь.

Однажды Эмиль возвращался из школы – как всегда, быстрым шагом, опустив голову и не оглядываясь по сторонам. И вдруг услышал, как кто-то назвал его по имени. Замедлив шаг и обернувшись, он увидел симпатичную девушку. Высокая худощавая незнакомка с коротко подстриженными темными волосами пристально смотрела на него.

– Не узнал? – спросила она и приятно улыбнулась, заметив на его лице любопытство и недоумение.

– Да… Нет… Кажется, – стал он выдавливать из себя слова.

– Я же Рая, бывшая соседка Эльдара, – быстро пришла она ему на помощь.

– Ох! – выдохнул Эмиль, раскрыв рот от удивления. – Неужели та самая маленькая Рая?

– Когда это было… – мечтательно произнесла девушка.

– Как будто совсем недавно. А теперь смотри, как вымахала, – наконец пришел в себя Эмиль.