Страница 9 из 10
Возмутители
Мартовские снежные вьюги и морозы леденили дыхание, приходилось, сняв рукавицы, тереть нос, уши, щёки, дуть в замерзавшие ладони и прыгать поочерёдно то на одной, то на другой ноге. На эту лихую погоду в стране пришлись выборы в Верховный Совет.
Нам, пацанам и девчонкам, это государственное действо было в радость, хотя мы в этом ничего не понимали. Для нас выборы – это праздник и только.
В послевоенном хуторе весь «центр культурной жизни» находился в школе. Культура там била ключом и мы постигали азы и буки взрослой жизни. А ещё там иногда «крутили кино».
Перед выборами крутанули аж два: «Броненосец "Потёмкин"» и «Чапаев».
В коридорчике, надрываясь от угарного чада, тарабанил движок; в одном из классов, сидя в аду дыма махры самокруток, набирались культуры от любви Тахира с Зухрой и Чапаева с Анкой-пулемётчицей взрослые и дети…
«Кинщик» (это тот, кто крутил кино), техникой своей владел слабо, и от этого движок всё время глох. «Кинщик» бежал к движку и отчаянно пытался оживить его, а в темноте ор пацанячий:
– Кинщика на мыло!
Хлопцы постарше нас несли в культуру своё:
– За таку роботу, дивкы, нычого ёму нэ давайтэ!
– Недамо! Недамо! – те в ответ, и девичий визг с хохотом взлетал к потолку клуба.
– Да тыхо вы, чёрты з рогамы! – орали на них их бабушки, дедушки, дяди и тёти.
И так от заглушки до заглушки движка – «народный фольклор и самодеятельность».
Накануне выборов у входа школы привесили ещё и самопальный плакат:
«Единодушно отдадим свои голоса кандидатам в депутаты Верховного Совета!»
Плакат, как плакат. Но ночью перед выборами, словно в ночь перед Рождеством, с плакатом случилось чудо – исчезли некоторые буквы и появились новые.
Никто и внимания не обратил, пока не пришёл дед Бублик и не сказал:
– А шо у вас за плакатия така над двэрямы? И шо, акромя Шуркы и Толика у вас других агитаторив нэма? Воны ж по хутору бигають, по викнам стучять и оруть:
«Идить! Идить поголовно отдаваться усим кандидатам!»
Правленцев, как ветром сдуло с тёплого избирательного участка. На ходу натягивая полушубки, ринулись они в стужу, зная, что за необеспечение порядка прохождения выборов, как пить дать, схлопочешь каталажку. Прислушались. В морозной тиши нёсся звонкий голос Шурки Омелько и эхо вторило:
–…Отдаваться! Отдаваться!
И уже эхо с баском Толика Козленко:
–… Усем! Усем … дидатам!…дидатам…дидатам!
– Там воны! – указал пальцем дядька Федька, сексот и член ВКПб.
И скопом, взметая снег, ринулись на голоса агитаторов. Навстречу им шли кучками мужики, бабы, парни и девки.
– Куда вас чёрты нэсуть? – не уступая дорожку встречным избирателям, орал парторг колхоза. А те ему в ответ:
– Отдаваться!»
– Кому отдаваться, курвячи ваши головы?
– Усем кандидатам!
– Вы шо, з разуму звыхнулысь, чи шо? В таку рань усим хутором попэрлы!
Кое-как разошлись на узкой дорожке и правленцы помчались за Шуркой и Толиком. Те, завидев бегущих к ним и сообразив, что к чему, дали дёру по сугробам в сторону МТФ.
– Во, гады!– прыгая в сугробы, кричал член правления, дядько Ларик Кыслый, Колькин и Вовкин отец, ветеринар. А дед Алёшка, настигая Шурку, орал:
– Стой, курва! Задушу своимы рукамы, гадюка! – схватив её за одежду.
А Шурка, защищаясь, деда Алёшку – хрясь по морде и кричит:
– Я за Совецьку власть призываю, а ты, падло, за цицькы хватаешь!
И покатились Шурка с дедом Алёшкой по снежной красоте. Несдобровать бы деду, но подоспел бригадир полеводческой бригады Недрыгайло, дядько Иван. Кое-как скрутили «агитаторшу» и потащили на избирательный участок. Шурка не унималась:
– Усех вас врагив народа ликвидирують! Сама дядьки Кольки донэсу на вас, гадив!
– Заткнысь, падло! Сама ты вражина! Шоб ты сдохла! Деä ты взялась на нашу голову? – костыляли Шурку правленские мужики.
Толика словить было не так просто. Он шустрее Шурки оказался, убегая от своих ловцов, залез на скирду соломы и запел, как показалось правленцам, Гимн.
– Во, паразит! Гимном прикрывается! – вытягиваясь по стойке «смирно», произнёс дядько Степан.
– Та вы послухайтэ шо вин спивае! За цэ ёму кутузкы нэ мыновать!
Со скирды далеко-далеко за бригаду, до школы, по-над хутором, Савкиной речкою, аж до Панского леса нёсся «Гимн» на музыку Лебедева-Кумача и на слова Толика Козленко в его же душераздирающем исполнении:
–…«Союз нэрушымый зализ пид машину и зъив вин всю кашу за родину нашу!»
– Злазь! – кричали правленцы. А Толик им:
– Пока «Интернационал» нэ соспиваю, нэ злизу и завёл:
– Вставай, пойидым за соло-о-о-омой, вставай, голоднии быкы....
Наконец-то Толяна со скирды стащили, морду набили за его «Гимны» и поволокли до школы. Туда же тащили и Шурку. Толика избиратели узнали сразу, так как знали его поэтические и певческие способности уже давно, но Шурку сразу не признали и спрашивали друг у друга:
– А це шо за артистка?
На что Шурка отвечала весёлыми частушками:
– А я ны папына, а я ны мамына! Я на улыци росла, мэнэ курыця знэсла!
– Батюшкы вы мои! Та це ж Шурка! Во яка спивачка объявылась у хутори!– со смешком встретили привод Шурки избиратели.
– Уси чулы, шо оци паразиты спивають? – спросил парторг колхоза дядька Петька Голубовский и вперил свои голубые-голубые глаза в колхозников, а затем чуть выше их голов.
Все увидели, как он сразу побелел лицом и глаза его полезли на лоб, будто он увидел конец света.
Избиратели подняли глаза и только сейчас заметили плакат, на котором чёрным по белому было написано:«Единодушно отдадимСЯ кандидатам в депутаты Верховного Совета!»
Голубовский нутром почувствовал свой «конец света» и что ему предстоит дорога дальняя в страну бескрайнюю, где мороз трескучий и барак вонючий в дебрях тайги.
«Глаза и уши» хутора
Жарким августовским днём мы попивали с дядькой Федей винцо в тени яблонь его подворья в хуторе моего незабываемого детства. Хутор – это Савкина речка, это Панский лес с такой же панскою рекою, это раздолье степи, буйство трав, цветов, небо бездонное, бой перепелов, пенье жаворонков и, самое главное, люди, а среди них цветы жизни – девчонки, которых я любил и, как мне кажется, они меня тоже.
Дядька Фёдор, казалось, знал всё и обо всех, настоящий ходячий «справочник».
– У мэнэ була «хвороба» с детства – кныжкы пысать, а нэ быкам хвосты крутыть. Став я подглядувать, подслухувать, в тетрадочку записывать кто, что, да як. Всэ шло, як по маслу, материал для пысатильства накапливався. Но из-за одной дивкы жизня моя пишла пыд откос.
– Из-за девки?! – удивлённо спрашиваю я.
– А из-за кого ж ще!? Уси неприятности только из-за чёртив этих патлатых. Давай ще выпьмо и я расскажу, шо да як було.
Говорил он на деревенской и городской смеси наречий малороссийского языка так:
– Цэ ще до войны було. Яксь захотилось мини вышни. Я шмыгонув в вышняк. Вышня як мэд. Наслаждаюсь. Вдруг чую, шось кублыться в копыци рядом с вышняком. Чорты мэнэ дёрнулы подывыться, шо там такэ.
– Там, наверное, кто-нибудь «кино» «Тахир и Зухра» крутил, – заулыбался я.
– Ага! Тилько нэ Тахир с Зухрою, а батько мий с Райкой Зарецкой то «кино» крутылы! Вона, як побачила мэнэ, всполошилась та ходу, а батько мэнэ зловыв и так поров реминякою, шо у мэнэ задныця до сих пор в рубцях. Райка до дому побигла, а я дав дёру на Втору Полтаву, до тёткы Мотькы, ханджийкы, твого батька сэстры.
А потом пешкы подався на Староминску, до поезда. Почипывся на товарняк, так зайцем до Краснодара добрався, дэ жилы тогда твои батько з матэрью. Пожив трохы з нэмэ. Паспорта нэма, грошив нэма, жив як партизан. Надо було шось робыть. Надумав я свое пальто продать. Стою на Сенном рынке, пальто продаю, а тут милиция нагрянула. Мэнэ и заграбасталы. Судылы, посадылы. А тут вскорости война.
На фронт меня отправили. После ранения в сорок четвёртом комиссовали. Подався в свий хутор. В сорок восьмом оженился на тётке Любе. Вона думала, шо еи муж погыб, а оказалось, шо вин був чи полицаем, чи власовцем. Долго тягалы и еи и мэнэ, а потом отсталы. Яки показания могла дать тётка Люба? Воны ж пэрэд самой войной пожэнылысь, а потом на ёго похоронка прыйшла. Яки тут показания? Вызвав мэнэ Мыхайлюк, цэ ж наш особоуполномоченный из органов був, та ты ёго должен помныть, побалакалы у кабинети, и с тих пор я у ёго, як глаза и уши в хутори. Это мое партийное поручение. Я ж з войны член партии.