Хутор моего детства

– Дамочки, – смущаясь, залепетал Фёдор, – а шо ж нам робыть? Спасу нет, як припэрло.

– Что делать, что делать? Пердеть да бегать! Бегите на «Газетный». Там и сральня, и ссальня, и газеты, и всё, что хочешь!

– А дэ цэ то е?

Продавщицы уточнили:

– Идите на хутор бабочек ловить, пока рёбра целы!

      Пришлось спрашивать у всех базарных людей. А те показывали руками в разные стороны. Кое-как выбрались за ворота. Но и там народу тьма. Торгуют, кто с газетки, расстеленной на земле, кто с ящичка, а кто прямо из сумки. Трамвай, как бронепоезд, грохочет и дзинькает беспрестанно. Соборный колокол бухает. Жизнь кипит! Потребность в уборной нарастает, а спрашивать про уборную как-то неудобно.

– Люды, де тут газеты выдають? – спрашивают скромно Фёдор и Петро.

– Вон видите «Союзпечать»? Там газет, хоть ж…й ешь, – подсказала культурная с виду дамочка, продающая трёх котят в коробке из под туфлей.

      Петро сунул голову в окошко «Союзпечати». За столиком сидела дебёлая женщина с волосами пшеничного цвета, собранными копёнкой на макушке, отчего голова её напоминала огородное пугало, и лишь накрашенные бурачной помадой губы, да синь вокруг глаз подтверждали её женскую природу. К ней Пётр и обратился с надеждой:

– Дамочка, нам бы в вашу… уборную. Терпежу бильше нэма. Я вам заплачу.

У дамочки глаза округлились, щёки налились гранатовым цветом. Пётр никак не ожидал такой перемены в ней.

– Ах ты ж, гад ползучий, – рявкнула дамочка, и её пятерня, ухватив Петра за нос, вытолкнула его голову из окошка «Союзпечати».

Пётр растерянно блымал глазами, из которых ещё сыпались искры. На какой -то миг смешалась потребность в испражнении и унижение мужской чести бабой из ларька. Когда искры из глаз стали реже, он почувствовал что-то вохкое в штанах и подозрительный запах.

– Э-э-х, – затосковало сердце, – «хорошо в краю родном, пахнэ сином и говном, сядышь срать – хрен травку щипе, жопа нюхае цветы», … А тут усё чужое. И уси чужи. И куда притулиться со своей нуждой?

Стоял, сжав ноги, боясь шевельнуться. А тут какя-то девочка подошла и говорит:

– Дядя, я могу вам помочь.

– Чем же ты, девочка, можешь помочь при моей нужде?

– Я уже большая девочка. Помогу. Только вы мне на мороженое дайте.

– Девочка, тилько мы вдвох, – говорит Пётр, – вот ще дядько Фёдор.

– Тогда на два мороженых. Троячок давайте и пошли.

– Пришлось раскошелиться, – рассказывал дальше дядько Федька. – Повела вона нас по якойсь улыци Станиславского, де люды тряпкамы торгують, гвоздямы, гайкамы и усякым жилизом. А на воротях в дворы мелом понапысано: «Во дворе уборной нет».

Я и думаю, завэдэ це чертиня в якусь подворотню, а там ростовски уркы. И хана нам будэ. Но девочка не обманула. Открыла калиточку, показала на мусорни ящикы и говорэ:

– Какайте, пока никого нет, а я на васаре постою.

– Пэтро, шо робыть будэмо!? – спрашиваю.

– Шо, шо!? З мэнэ уже капшо лизе. Так шо давай.

– А вокруг тих мусорних ящикив яблоку нидэ упасты от куч гивна. И сухэ, и свиже, якэ хочишь. Тильке улаштувалысь, задрав кужуха до головы, тут якась бабка як закрычить: «Шо ж вы, ироды, делаетэ?!» – и з ведра помоямы на нас, стэрва стара. Мы вскочилы с пэрэпугу, да дёру от того Станиславского. А девочка из-за угла выглядува, язычком морожено наярива и хохоче. Из молодых та ранья. Облапошива людэй на их нужде. И греха нэ боиться.

Выскочилы мы удачно. Прямо в кучу народа. Спрашиваем у людэй:

– А шо вы тут робытэ?

– Фарцуем, – кажуть, – а вам что надо? Може, вам валюту поменять?

– Яка там валюта. Нам бы в уборну поскорише.

– Шустрые вы, мужики! А по червонцу с носа не слабо? Если бабульки есть, мы в момент решим вашу проблему.

– Ну шо робыть, Хвёдор, – спрашиваю. И полиз запазуху, вытянул наторговани гроши, отслюнявыв двадцать рублив та протянул сымпотному мущщине в модном, як у артиста, палито.

– А ну расступись! – подал голос симпотный мущщина, и попёр у самую гущу страждущих до уборной.

– Це свои, – сказав вин милиценерам.

…За дверью от милицейского поста, в коридорчике столик. За ним темноволосая, чернобровая, ещё красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с тёмным пушком на верхней губе и вдоль щёк, полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольником, как у гусыни, животом под чёрной шерстяной юбкой.

На том же столике табличка на подставочке с красивыми буквами «Касса» и мотки серой бумаги. Тут всё быстро. Ты платишь три рубля, чернявая кассирша отрывает кусок бумаги от мотка, сует тебе и показывает пальцем в золотых кольцах, в какую сторону тебе двигаться дальше. Всяким там бесплатникам, по предъявлению удостоверений, – влево, а платникам – вправо…

– Мы заскочилы вправо. На уборну совсим нэ похоже. Стоять якись приспособы, як табуреточки с диркой, и намалёванный на стинки палэць указуе в утИ диркЫ и напысано – «Срать сюды!». А на другой стинки напысано «Дэржэ прицел! Ссять сюды!»

Расстибнув я кужух, расшубуршив одэжу, штаны до колин спустыв, кое-як зализ на ту прыспособу тай думаю: а як же ссять до другой стенки у тот ящик, куда палэць указуе?

А у мэнэ уже процес пишов по большому. Схватывся я за свое гришнэ дило, направыв на ту чортову стинку, та як ссыкону! Но нэ дотянув струю. Остановыться нэ можу. Так и налыв лужу посэрэд полу. Люды, шо рядом сыдилы по тому же дилу, смиються, а я нэ знаю шо робыть.

А тут заходэ женшина, жирнюча така, масласта, с широким задом и каже: «Что ж ты делаешь, рожа твоя колхозная!? А убирать кто будет? Я щас милицию вызову. Будешь ты пятнадцать суток тут банить полы! Я на век отучу тэбэ ссать. Ёму писюара и унитаза мало! Весь пол зассав! А ну слазь и убирай, скотиняка бэзрогая!»

– Як сказала про милицию, спужався я, тай кажу: – «Дамочка, нэ надо милиции, я зараз». – Злиз з того я чёртового унитаза, як вона назвала, зняв сподню рубаху, тай давай лужу вымачивать та в писюяр выжимать. А шоб удобнише було, зняв я кужух и в уголок положив. Вылызав усю уборну. Глядь, а кужуха нэма! А там же гроши с базарю! Я до той дамочкы, и крычу: – «А кужух мий дэ?» – Вона, чёртяка, глаза вылупыла и каже: – «Якый кужух? Вон видишь, что написано? Читать можешь?» – Дывлюсь, а на стинки напысано: – «Администрация туалета за кражу вещей не отвечает!»

– Дамочка, шо ж я буду робыть бэз кужуха и гроший? На двори ж мороз. Войдить в моё положение.

– Постой, подожди. Может кто и подбросит твой кужух.

И правда, через пол-часа заходэ и спрашува: «Это твой кужух за унитазом лежит?» Дывлюсь – мий! Я – хвать за карман, а гроший нэма! А дэ ж гроши? – спрашиваю у дамочкы. «Какие гроши!? Ты что тут комедию разыгрываешь, мужик? А ну проваливай, пока милицию не позвала».

А тут дывлюсь – Пэтро стоить, рот раззявыв и слова сказать нэ може. Тай каже:

– А колы ж у мэнэ гроши стибанулы? Я ж кужух нэ знимав. И рачкы нэ лазыв, так шо потирять нэ мог. А грошив – нэма!

А та дамочка тай каже: «Вы за кого нас принимаете? Мы, городские, честные люди, а вы аферисты. Счас вас в кутузку сдам».

– Боже мий, – кажемо, – нам же до дому надо, а нэ в кутузку! Дамочка, за ради Бога, отпустите нас. Чорт з тимы грошмы.

– Идите, пока я добрая. А будете выступать, в вытрезвитель сдам.

Бэз билетив, тряслысь як зайци у поезди, пока до Азова доихалы. С хуторянамы добралысь до дому. Так шо у город бильш нэ поидымо…