Ты мой яд, я твоё проклятие

— Я же сказал, не лги!

И боль действительно полыхнула, резко, как будто грудь облили расплавленным оловом. Я закричала, из глаз брызнули слёзы. Почти сразу боль утихла, но я, судорожно хватая ртом воздух, дрожала на ослабевших ногах. Только цепи удерживали меня в вертикальном положении.

— Повторяю вопрос, — тихо сказал дин Ланнверт. Его лицо было совсем рядом, светлые глаза буравили меня. — Не понимаю, почему ты упрямишься? Это всего лишь вопрос о твоём уровне.

Мерзавец!

Может, сказать ему, что я «ясень»? Или хотя бы «шиповник»? Этому он с лёгкостью поверит!

Но я почему-то не хотела лгать, хотела, чтобы он знал правду, чтобы знал, что я не лгала с самого начала. И что мой дар действительно небольшой.

Я помотала головой и прерывающимся голосом сообщила:

— Сколько бы ты ни спрашивал, я «ландыш», и это не ложь. Хоть на куски меня разрежь, я не скажу иначе! — на последнем слове голос взвился, забился под невидимыми подвальными сводами.

Дин Ланнверт тоже закричал на меня:

— Не дурачь меня! Твой отец Хранитель Хрустального жезла, ты не можешь быть «ландышем»!

— Но я «ландыш»! Не все же обязательно наследуют дар их родителей! И моя мать даром не обладала!

Небольшая пауза, сомнение в ледяных глазах.

— Это правда? — наконец спросил дин Ланнверт.

Зажмурившись, как будто таким образом я могла спастись от боли, я упрямо ответила:

— Правда!

Сцепила зубы, схватилась закованными руками за решётку. Главное — перетерпеть, боль длится недолго.

Но вместо очередной огненной ласки пришёл новый вопрос:

— В чём выражается твой дар, что тебе даётся легче всего?

От удивления я распахнула глаза. Поверил? Или просто смирился, решил не проверять границы моего «упрямства»?

По лицу было ничего не понятно, дин Ланнверт снова надел непроницаемую маску.

Как же мне не хотелось отвечать на этот вопрос. На один долгий миг я задумалась, не солгать ли.

Мой дар относится к числу самых нелюбимых людьми — потому что он влияет на их чувства. Я не могу ни убить, ни обогреть, ни показать красочную иллюзию, ни обратить воду в пламя. Зато я могу внушить любовь или ненависть. Могла бы, будь мой дар хотя бы на уровне «ясеня» или «шиповника». Всё, что мне доступно на самом деле — лишь немного укрепить человека в уже существующих чувствах.

— Отвечай!

— Управление эмоциями...

Краткий миг длилась непонятная пауза. Потом дин Ланнверт шумно втянул в себя воздух. Глаза его заблестели, словно он наконец нащупал верную нить.

— Ты влияешь на меня? — спросил он тихо и вкрадчиво.

— Нет!

— Не лги! — прорычал он, хватаясь за решётку, тряхнув её со всей силы, так, что цепи зазвенели. — Я же чувствую! Ты влияешь, запутываешь, сводишь меня с ума. Чего ты добиваешься? Может, Рейборн сам тебя подослал?

Я не успела даже ответить на это безумное, достойное истинного помешанного предположение — метка полыхнула снова.

Стены зазвенели от моего крика. Я с запоздалым удивлением поняла, что крик приносит облегчение. Чем сильнее я кричала, тем легче было терпеть. Дин Ланнверт схватил меня за волосы, вынуждая поднять голову, уставиться прямо в его отливающие бирюзой глаза.

– Ты сумасшедший, полоумный... — прошептала я, чуть не плача от боли. — У тебя одна навязчивая мысль в голове... Твой демон сводит тебя с ума!

Зрачки дин Ланнверта пульсировали — как тогда в кабинете. Гипнотизировали меня, прожигая насквозь, увеличивались и уменьшались. Я тяжело дышала, прикованная к решётке, но не сломленная.

Флер безумия в глазах дин Ланнверта начал медленно растворяться. Его заменило ещё более странная дикая смесь: уверенность в том, что я лгу, что искусно играю свою роль... какое-то невозможное эхо моей же боли, ненависть, подозрительность... и неприкрытое желание.

Как смел он смотреть на меня так! Так... по-животному яростно, неистово, с болезненной жадностью. Я ненавидела его в этот момент: за боль, что он причинил мне, за неверие, за страх, который по его вине испытывала — но эта чудовищная смесь заставила всё во мне замереть, сердце затрепетать, а где-то внизу живота — сильно, томительно сжаться.

Его пальцы, вцепившиеся в мои волосы, вдруг ослабили хватку, мягко, нежно скользнули по затылку, заставляя тысячи мурашек помчаться по коже. Я, как околдованная, не смогла отвести взгляда от глаз дин Ланнверта, тонула в невероятной смеси его чувств, падала стремительно в чёрную бездну. Губ коснулось горячее дыхание, решётка застонала от увеличившейся тяжести, лязгнула, содрогаясь — это дин Ланнверт приник ко мне со всей мощью его крупного сильного тела — и поцеловал. Поцеловал исступлённо, властно, ненасытно, так, что я затрепетала, распятая на решётке, зажатая между ней и его телом.

Безумный поцелуй... безумный, как всё, что он делал, на грани озверения и просто на грани, на острой, режущей, ледяной, как хрустальный кинжал, грани. Каждое движение его губ, его языка, то атакующего, подчиняющего, подавляющего малейший намёк на сопротивление, каждая передышка между очередным, злым и одновременно распаляющим, подталкивающим к самому краю поцелуем, каждый жаркий вдох и выдох... и решётка, скрипящая под нашим весом, лязгающие цепи, пальцы дин Ланнверта, то гладящие, то больно впивающиеся в мой затылок, по-хозяйски направляющие мою голову — так, как ему было удобно — всё это сводило с ума вернее, чем демонская магия. Я почти не дышала, вернее, дышала только им, его запахом, его страстью, его животным желанием. Его напор вскружил меня, сломил все запреты, снёс барьеры. Не знаю, почему он обвинял меня в магии, когда сам поступал так со мной, как будто мог управлять моими чувствами, как будто намеренно распалял. Брал мои губы, мой рот, на миг отпускал и снова атаковал, заставляя плавиться от жара его тела.