Раненые звезды

Не обращая внимание на отсчет, я попробовал слегка пошевелиться, просто чтобы убедиться, что по-прежнему контролирую свое тело. Но тут послышался низкий гул, проникающий вглубь, до самых костей. Меня ощутимо вдавило в кресло.

Почему-то включение машины меня успокоило. Да, перегрузки росли, да на грудь давило все сильнее — но это как раз и значило, что все идет нормально, так, как надо.

— Два же, — раздалось в шлемофоне, — Григорий, как себя чувствуете?

— Нормально, — ответил я, стараясь, чтобы голос звучал солиднее, — терпимо вполне.

— Идем до трех, и для первого прогона будет достаточно, — продолжал голос, — если будут изменения в состоянии — сообщайте.

— Принял, — ответил я, и попытался рефлекторно кивнуть; это у меня не очень получилось — не только из-за тяжести, очень мешала накладка системы связи.

На трех же приходилось прилагать заметные усилия, чтобы вдохнуть. Но чувствовал я себя вполне нормально. Даже в глазах не темнело — хотя меня предупреждали о таком эффекте.

По ощущениям, это продолжалось всего пару минут (хотя на самом деле четверть часа, это я потом уточнил), я даже толком не успел устать от одной и той же позы. На помосте в сопровождении врачей и техников меня встречала Катя. Вид у нее был довольно взволнованный, и она не особенно это скрывала. Увидев меня, она с явным облегчением улыбнулась.

— Ну все, переодевайтесь — на сегодня мы закончили. Дальнейшую программу скорректируем после анализа данных телеметрии, — сказал руководитель центра подготовки, седой крепкий мужик, ростом под метр девяносто, — от себя добавлю: держались вы молодцом. Мы ожидали худших результатов. Возможно, из вас действительно получится приличный космонавт.

— Спасибо, — кивнул в ответ я и, недоуменно посмотрев на Катю, отправился в раздевалку.

Она встретила меня в холле. Мы молча направились в сторону жилого корпуса. Разумеется, без сопровождающих.

— Так, что это было? — первым спросил я, когда, по моим прикидкам, мы отошли на достаточное расстояние.

— Тюрвинг с тобой? — вместо ответа, спросила Катя. Я хотел в ответ огрызнуться, но она произнесла это таким тоном, что я не стал.

— Естественно, — кивнул я, — как договаривались, я даже в туалет с ним хожу. Могу сказать еще раз спасибо ребятам, которые набедренную кобуру соорудили. Дико удобная штука.

— И в центрифуге он тоже с тобой был?

— Ты меня за идиота держишь? — все-же вспылил я.

— Извини, — спокойно ответила Катя, — но я должна быть совершенно уверена.

— Он все время со мной. Я понимаю ставки. И я хочу жить.

— Гриша, ты в очередной раз молодец, — из ее голоса вдруг ушло напряжение, и она снова мне улыбнулась, — сегодня был очень, очень важный день.

— Слушай, хватит вокруг да около! Достало уже, вот правда. Что случилось-то? Думаю, после твоего визита весь мой сегодняшний день будут по секундам анализировать, гадая, в чем дело!

— Помнишь, ты как-то обмолвился, что не очень лифты любишь? — спросила Катя.

— Ну, — кивнул я, — не люблю. И что?

— У нас были основания полагать, что у тебя скрыто развивается клаустрофобия. И это могло выплыть именно сегодня, на испытании. Это само по себе поставило бы под угрозу все договоренности, но даже не это было самое страшное.

Я промолчал, осмысливая сказанное.

— Самое страшное — это твой тюрвинг, — продолжала Катя, — сегодня мне пришлось принести это, — она распахнула полы своего пальто, и продемонстрировала что-то вроде широкого серебристого пояса.

— Что за штуковина? — спросил я, заинтересованно, — не опасно ее здесь показывать?

— Все в курсе, — ответила Катя, — просто так я бы его на территорию не пронесла. Это фризер. Он бы помог спасти нас всех, если бы твой тюрвинг вдруг решил, что тебе грозит смертельная опасность.

— Да с чего бы… — начал я, но Катя перебила.

— Во время настоящего приступа фобии, — сказала она, — человеку кажется, что он на самом деле умирает. Мы не знали, как на это может отреагировать артефакт такой мощности, как твой тюрвинг.

— А просто поговорить со мной было нельзя? — спросил я, — зачем огород городить?

— Это могло спровоцировать приступ, — ответила Катя, — по данным наших психотерапевтов шанс на первую паническую атаку вырос бы процентов на двести.

— Ну вы, блин, клоуны, — я покачал головой, и двинулся дальше.

— Это еще не все, Гриша, — вздохнув, сказала Катя, — очень часто разные фобии — это следствия психических травм, полученных в детстве. Ты знал, что твои родители — не родные?

— Приемные, что ли? — спросил я.

— Вероятно, — кивнула Катя, — мы с ними еще не обсуждали эту тему. Но факт в том, что по генетическому анализу ты не можешь их быть сыном.

— Я и есть их сын, — ответил я раздраженно, — и чхать я хотел на гены. И на чебурашки тоже.

— Гриша… — Катя остановилась, и растерянно заморгала глазами, — ты точно понял, что я сейчас сказала?

— Что я — приемный. И что?

— Ну… тебя это никак?.. не трогает?

Я устало вздохнул.

— Слушай, у тебя что, других дел нет? — спросил я, — может, заняться пора? Почему это должно меня трогать?

— Ну… обычно это бывает потрясением для человека — узнать, что у него есть другие родители… — пробормотала Катя; выглядела она по-настоящему растеряно, и даже жалко.

— Да нет у меня других родителей, — терпеливо, как непонятливому ребенку объяснил я, — откуда им взяться? То, что меня могла родить какая-то девчонка, и потом отказаться от меня в роддоме — вовсе не делает ее моей матерью.

Катя продолжала растерянно хлопать глазами.

— И что — тебе было бы не интересно с ней познакомиться? — спросила она через секунду.

— Не очень, — я пожал плечами, — что бы это дало, кроме взаимной неловкости, и ложного чувства вины? Я вырос в хорошей семье. У меня есть отец и мать. Я их очень люблю. И они меня тоже. Это — реальность. Что может это изменить? То, что я родился не так, как думал вначале?

— Это… очень… необычно, — пробормотала Катя.

— Ну послушай, — снова вздохнул я, — в детстве у меня был пёс. Родители купили его, когда мне было всего четыре. Доберман, я его Боссом назвал. Так вот — он был самой близкой для меня душой в этой вселенной! А ведь он даже не человек, а вообще существо другого биологического вида. Разве это хоть что-то меняет?

— Я… Я не знаю! — Катя смущенно пожала плечами, — я правда не знаю, что сказать.

— Вся эта важность кровного потомства — это ведь наследие биологической системы, где мы живем, — сказал я, — это не наше, личное. Это требования биосферы, передать часть генов. Ты же понимаешь, что твой ребенок — это будет совсем не ты, даже не близко! У него будет половина других генов. А это значит, что его генетический код уже будет уникален! Да, чем-то похож на твой — но совершенно уникален! То же самое — у каждого человека. Кроме однояйцевых близнецов, наверное. Близость вот здесь, — я показал на голову, — и вот здесь, — я показал на сердце, — разве не важнее того абстрактного кода, на котором все это работает? И вообще, — я огляделся, и заметил, как в нашу сторону идут двое в зимней военной форме, — мы слишком долго на месте стоим. Внимание привлекаем.

Катя посмотрела в ту же сторону. Её глаза расширились; она побледнела, потом рванулась вперед, закрывая меня своим телом. Те двое вдруг резко ускорились, доставая на бегу какое-то оружие. Я рефлекторно потянулся к набедренной кобуре, но Катя успела выкрикнуть:

— Не вздумай трогать тюрвинг!

И мир изменился.

4

Позже, анализируя этот случай, я понял, что мое внимание изначально привлекла какая-то неправильность движений этой пары. Вроде бы они шли как обычно — но то ли амплитуда шагов, то ли сами движения были какие-то неестественные. Как будто марионетку дергали за ниточки. А их бег выглядел и вовсе пугающе: они стелились вдоль земли, почти не подскакивая, только вытягивая далеко-далеко вперед нижние конечности. Язык не поворачивается назвать их ногами.