Вместо громких слов

Им разрешили поговорить с теми, кто видел Гришу вечером: с дежурным врачом, сестрами и санитаркой. Все сказали, что он вел себя как обычно. Был спокойным и веживым. Только медсестра вспомнила, что он просил у нее бумагу и ручку. Она отказала:

– Мне сказали ничего такого ему не давать. Он мог жалобу на нас написать. Тут и так из-за него всех трясли.

…Катя потратила все оставшиеся силы, чтобы запихнуть свое неподвижное, свинцовое тело в машину. Долго пыталась восстановить дыхание, хрипела и кашляла, добывая собственный голос. И, наконец, сумела задать вопрос:

– Ты веришь, что он сам? Он так радовался, когда я сказала, что повезу его домой…

– Я этого не исключаю, – серьезно ответила Лиза. – Ты же читала заключение эксперта-психиатра. Григорий – хроник, склонный к тяжелым страданиям, при этом у него необычно высокий коэффициент интеллекта. Я допускаю, что он наконец четко осознал, что произошло. И понял, что остался на свете без своей главной опоры. Почувствовал себя растоптанным, морально уничтоженным, обессиленным. Да, есть ты, но у тебя своя семья. Катя, он мог собраться с духом и положить конец своим мукам. Тем более он готовился к такому исходу. В пользу этой версии говорит и то, что он просил ручку и бумагу. Думаю, он хотел оставить тебе письмо. Ты очень много для него значила, это было заметно, поверь. Но Гриша – дитя по духу – был взрослым человеком по уму. Он наверняка боялся стать камнем на твоей шее. Думаю, к такому заключению придет следствие. Но есть и вторая версия. Быть может, она и была бы доказана, если бы это кому-то было надо. Григорий столько вспомнил, он мог знать еще очень многое… Нет сомнения, что у банды здесь есть осведомитель. Да, они могли его убить. И они знали об этом тайнике под матрасом.

– Лиза, я не могу поверить. Что значит: если это кому-то было бы надо… Мы не будем требовать расследования?

– Мы – нет, – ответила Лиза. – Мы сделали для Гриши все, что могли. Он ушел оправданным. У него была надежда вернуться в свой дом. Если его все же достали убийцы, пусть это будет заботой тех, под чьим носом цветет это поле ядовитых цветов криминала. Это их преступление, подлость и грех. Вдруг у кого-то проснется совесть, и он доведет дело до конца. Я, разумеется, информацию озвучу и распространю. А мы будем спасать себя, кусочки и минуты своих жизней. Думаю, нам после всего этого будет непросто восстановиться. У тебя муж и сын. Твой сын, которого ты родила не для бед и тьмы чужого несчастья. И это банальность, которая, как ни странно, спасает. Катя, Грише больше не больно. Он отстрадал, отмучился. Он свободен от людей и себя самого.

– Какой кошмар, – рыдала Катя, – как все ужасно. Ведь эта боль навсегда. Ужасная, мучительная боль, от которой не может быть лекарства. Что мне делать, Лиза?

– Любить, – сказала Елизавета. – Ты ведь только это и делаешь. Ты редкость на этом свете: сумела преодолеть границы между собой, своими людьми и чужими. Тебе положено и счастье. Так я считаю. Подожди немного, боль пройдет. Ты мне веришь?

– Только тебе, – всхлипнула Катя. – Побудь со мной, пока я дореву.

Катя очень изменилась после пережитой драмы. В ее простеньком и милом облике появились печаль опыта и внешняя элегантность. Она не копировала свою новую подругу и наставницу, выбирая одежду, она просто стала чувствовать и видеть, что именно ей подойдет. Она теперь постоянно торопилась. На вопросы знакомых отвечала, что на работе все стало сложнее. На самом деле ее постоянно гнала непреодолимая потребность убедиться, что с сыном все в порядке. Не услышать по телефону, не изводить звонками, а увидеть своими глазами, дотронуться, вдохнуть запах. Катя иногда тайком от всех мчалась к школе, чтобы издалека посмотреть, вышел ли Валера вовремя из ворот, идет по направлению к дому или еще гуляет с друзьями. Пряталась, как разведчик: не позорить же почти взрослого парня своей опекой. Взрослого! Восьмой класс! Птенчик, которому уже хочется казаться орлом. А сам тычется носом в мамину шею и радостно сопит, когда она его обнимает. Катя целует его утром перед работой, выходит на улицу и становится воином, который обязан увидеть каждую опасность и всех врагов.

Одна приятельница ей как-то сказала:

– Катя, ты стала такая странная. Все время убегаешь. Ты даже на людей не смотришь.

Катя только пожала плечами. Не объяснять же всем, что она просто боится посмотреть по сторонам. Боится увидеть чужих сыновей, усугубить и растравить ту боль, которая так пока и не прошла. Но она обязательно пройдет. Так Лиза сказала.

Марго

Я созерцатель, и этим все сказано… Я с балкона двадцать первого этажа вижу больше, чем некоторые у себя под носом, в очках и с лупой. И это позволяет мне исключить из своей активности лишнее или не очень обязательное шевеление ногой, пальцем, ну и всякие наклоны в разные стороны.

Я смотрю на людей, вижу выражения лиц, мимолетные сценки, ловлю слова и фразы, а затем уже на диване – ноги на столе или подлокотнике – прихожу к простейшему открытию, которое опровергнет очередную «народную мудрость». Вот сейчас допью кофе на молоке или неразведенных сливках, так полезнее и вкуснее, и выведу формулу дня. Может быть, для самых тупых карманников и характерно брать то, что плохо лежит. Но настоящие воры по призванию берут лишь то, что лежит хорошо, даже идеально лежит, защищено со всех сторон и кажется своим обладателям гарантией от всех бед, панацеей от черных дней, уникальным сокровищем, секрет которого не раскрыть никому и никогда.

Вы же не подумали, что я о деньгах, брюликах-изумрудах, стенах, потолках, угодьях и прочей шелухе, которой люди заваливают свои жизни, чтобы однажды увидеть вместо нее зияющую, откровенную и окончательную пустоту потерянного времени и мрак несчастья? Нет. Я о другом. Я о противоположном. О таком дорогом, что людям страшно доверять даже словам.

Я литератор по заказу. Пишу сценарии сериалов, в титрах которых не будет указано мое имя. И это мое условие, что самое смешное. Пишу за кого-то рецензии и обзоры. Если хорошо заплатят, напишу роман или художественную автобиографию, которая имеет так же мало отношения к тому, чья подпись будет стоять под ней, как и ко мне.

Я не продаю только то, что у меня хорошо лежит в голове и ощущается как тяжесть моего сердца. Есть на свете очень мало вещей, которые я к нему, к своему здоровому, но готовому к боли сердцу, допускаю. Так что для меня это не теория – страх за то, что хорошо лежит.

А началась эта история с того, что соседка по площадке Вера стукнула в мою дверь ногой и покричала:

– Настя, открывай! У меня руки заняты.

Вера всегда так стучит и орет с площадки, потому что ей нечем нажать на кнопку звонка. Руки у нее заняты всегда. Она вся состоит из странных привычек и предрассудков. К примеру, ненавидит хозяйственные сумки и пакеты. Не переносит большое количество покупок зараз, потому ей легче выходить в магазин по мере того, как ей что-то понадобится. И несет потом – в одной руке коробка на двадцать яиц, в другой пятилитровая бутыль воды. В таком виде она и вошла ко мне в то утро.

– Привет, – говорит. – Даже не открывай рот, чтобы сообщить про свою срочную работу. Я знаю. Просто сказать решила, вдруг тебе интересно. Я встретила Галю из круглого дома. Она идет – вроде бы никуда. Прошла мимо входа в магазин, я как раз выхожу, она меня даже не заметила. Руки висят, в них ничего нет, глаза красные, сама зеленая. «Ты чего такая?» – спрашиваю. Она говорит: «Игорь пропал». Отмахнулась от меня и убежала. Я подумала: может, она тебе скажет, в чем дело. Если, конечно, оно тебе надо.

– Мне надо, – коротко ответила я.

Вера еще пару минут постояла в прихожей, и мы обе понимали, что она ждет приглашения: «Раз зашла, пошли, посидим, чего-то поедим, выпьем». Но не тот момент. Я подняла с пола ее бутыль с водой и вложила ей в руку, она сама со вздохом взяла с табуретки свою коробку с яйцами и миролюбиво произнесла:

– Так я побежала, да? Ты хоть расскажи мне потом, если что-то узнаешь?