Время последних

Уровень радиации на заре зашкаливал. Лужи воды, образовавшиеся за ночь, мгновенно испарялись; реки, озера, моря теряли до 2 % влаги от ночного уровня; все живое или умирало, или пряталось под землю и в глубину моря.

Даже люди, защищенные скафандрами, не рисковали оставаться на поверхности Гайи в момент взрыва неба. База и вся сеть наблюдательных участков-лабораторий помещались под землей, имея наверху лишь небольшие закрытые смотровые площадки.

В первые годы исследования на Гайе обнаружили в изобилии 15 изотопов рения. Энтузиасты попытались приступить к его промышленной добыче. Но, когда это редкое вещество отыскалось на другой планете, про гайянский рений немедленно забыли. И о самой Гайе тоже.

Земляне не смогли приноровиться к землеподобной планете, загадавшей им так много неожиданных загадок.

О ней вспомнили в тот момент, когда перед человечеством на Земле во весь рост встали проблемы, предсказанные экологами еще в 20 веке. Когда уже не получалось их игнорировать…

Гайя удивила и восхитила людей совершенством своей экосистемы.

Все сущее здесь встраивалось, подчинялось и самоорганизовывалось с таким мастерством и даже искусством, будто бы некий Верховный Архитектор, обладающий сверхмощным Суперкомпьютером, ежесекундно просчитывал наиболее разумные планы построения Мира Всеобщей Гармонии. И тут же выдавал рекомендации всем живым и неживым сущностям Гайи, а они без промедления, в обязательном порядке, эти планы реализовывали.

Когда ученые принялись публиковать свои первые, исполненные восторга, отчеты, это вызвало бурю энтузиазма на Земле. Журналисты и люди искусства, всякого рода фантазеры, любые сведения понимающие по-своему, принялись очаровывать человечество трескучими фразами о «месте рождения Ангелов», о «последнем доказательстве бытия Божьего» и прочей ерундой.

В религиозной среде возникли секты, фанатики которых объявили Гайю новым Сионом и пустились строить планы паломничества в ту «единственную точку Галактики, где Господь наш являет себя напрямую», к месту, где «вершится Суд Божий».

В то же время в среде ученых наметилось брожение: одни сдували пыль и наводили сегодняшний лоск на старые теории о планетах, как живых организмах, другие подогревали публику рассуждениями о сверхпланетарном разуме и разумности Вселенной. При этом наиболее трезвая часть научного сообщества вообще отрицала достоверность фактов, добытых на Гайе, полагая всю планету сплошной химерой. (Сплошное «Не может быть!» – объяснял Унбегаун).

Одним словом, в умах человечества воцарились всегдашние раздрай и бардак.

– Но вот что самое поразительное, – вкусно причмокивая, сообщил Турову Унбегаун. – Экосистему Гайи, как выяснилось, не сумело разрушить даже пришествие инопланетян, то есть нас.

Оба напарника укрылись в ожидании рассвета в подземном блоке участка 17.

Загрузив работой кофейный автомат, они стояли, облокотившись о сияющий никелем бок машины с кружками в руках, и ждали сигнала. Когда автомат запиликал, Унбегаун сказал:

– Ты первый!

Туров подставил чашку, и горячий кофе наполнил ее до краев.

– Это даже представить трудно, – разглагольстововал Унбегаун. – С одной стороны на Гайе любое, даже самое мелкое вмешательство, в экосистему вызывает обширные возмущения, вплоть до атмосферных явлений. Да что там! Даже трясет иногда понемножку – но не больше трех баллов. Не представляешь, как тут все намучились, прежде, чем хотя бы сортир поставить. – Унбегаун засмеялся. – Вкусно? Отличный кофе, правда? – Он тоже подставил кружку под кран автомата. Кружка Унбегауна больше напоминала ведро, и кофе медленно заполнял солидную емкость.

– С другой стороны… Сахар? Вон, на подносике возьми!.. С другой стороны – все привнесенные извне инородные элементы, включая совершенно чужие для этой планеты живые организмы – тебя, например, или меня, со всей непредсказуемостью нашей свободной воли – Гайя точно также встраивает в свою совершенную экосистему. Как будто все, что только ни существует на свете, является частицами единой гайянской мозаики. На этой планете все братаются со всеми, все используют всех, и при этом – без нарушения чьей-либо свободной воли. Этого… – Унбегаун сделал широкий приглашающий жест рукой.

– …не может быть! – воскликнул Туров. Он озадаченно нахмурился.

– Да, и это никак не укладывается в земных умах. Вот уже двадцать лет…

В потолке лаборатории зажглась красная лампочка. Заверещал зуммер. Унбегаун взглянул на наручный хронометр.

– О! Время пришло. Ты должен взглянуть.

– На что?

– Тебе, как новичку, это обязательно. Первая, так сказать, наука…

Таинственно улыбаясь, Унбегаун взял Турова за рукав и через всю комнату подтащил к какой-то трубке, торчащей из стены. Трубка заканчивалась черной маской – специальные очки или окуляры.

– Смотри туда. Там зеркала, фильтры – глаза не обожжешь.

Туров опустил лицо в пластиковую маску. И тут же схватился за Унбегауна: от внезапного зрелища у него перехватило дыхание. Он впервые увидел звездное небо Гайи.

Система перископов, с подсветками и фильтрами, выведенная на поверхность планеты, позволяла окинуть взглядом всю панораму.

Перед глазами ошеломленного Турова во всю ширь распахнулась настоящая гайянская ночь: глубокое черно-фиолетовое небо, густо усыпанное голубовато-серебряными и золотыми огнями. Незнакомые созвездия казались такими яркими и близкими, как будто до них можно было достать рукой. В зените небосвода сияла широкая, завитая вправо спираль – звездный лабиринт Галактики. Где-то там, среди множества других звездных систем, скрывалась Солнечная система и родная планета. Три тонких полупрозрачных сферы разного цвета и диаметра уходили к горизонту, растворяясь в ночи, словно хрусталь в воде. По земле стелилась бледная дымка.

Туров осторожно выдохнул… и небо разорвалось.

Ослепительно белый луч вскрыл фиолетовую тьму – будто кто-то расстегнул молнию на куртке… Небо распалось на половинки; из разрыва полетели искрящиеся огни. Разноцветные стрелы ударили в горизонт, расширяя прореху в небе. И вслед за тем весь свет мироздания рухнул на поверхность планеты. Белое сияние пало и растворило в себе Гайю: холмы, море, лес, верхние люки лаборатории…

Турову показалось, что он ослеп. Жалобно ойкнув, он дернулся… и открыл глаза.

Балансируя на одной ноге, он стоял, держась за стену.

Немного придя в себя и застеснявшись присутствия напарника, Туров осторожно глянул в перископ.

Там был все тот же, уже виденный им гайянский пейзаж – серебристые волны песка, черная полоса моря и голубой частокол леса вдали. Белесая мгла небес подсвечивалась с запада розовым шаром спутника C – самого крупного из трех лун Гайи.

– Который час? – хрипло спросил Туров.

Унбегаун кивнул и, поперхнувшись, будто у него в горле что-то застряло, ответил:

– Прошло три минуты.

– Так и мозги можно потерять, – отдуваясь, заметил Туров.

– Та ни! – махнул рукой беззаботный Унбегаун. – А зверская штука, скажи!?

Туров не ответил – восстанавливал сбитое дыхание.

В 8.30 утра автоматический регистратор Базы затребовал новую порцию сведений от наблюдателей с 17-го участка.

Туров пододвинул ближе к лицу капсулу микрофона и монотонно зачитал по готовым таблицам поправки к показателям с внешних приборов.

Прошло уже две недели с момента его появления на участке. Он уже уяснил распорядок работы лаборатории, познакомился с привычками напарника, да и вообще – втянулся.

Регистратор принял информацию, и, в свою очередь, сообщил приятным механическим баритоном:

– Сегодня вторник, 29 апреля по земному календарю. Иды дождей по римско-гайянскому календарю. Взрыв неба ожидается через 7 часов 15 минут. Давление звездного ветра прогнозируется на уровне нормы. Уровень радиации на момент взрыва составит 155 микрорентген…

В рубку, зевая, вошел Унбегаун, рыжий, толстый и, как обычно, после сна, с помятой физиономией. Туров прикрутил громкость.