Страница 11 из 16
«Она… Опять она. А я так и не узнал ее имени», – отрешенно подумал Туров. Он лег, не выключая свет, но глаза его, обращенные к воспоминаниям, ничего не видели снаружи. Только искрящиеся радужные круги сквозь ресницы…
Она жила по соседству на втором этаже многоквартирного, по тогдашней моде, доме. Странная тихая девочка, которая все дни напролет проводила возле окна, почти безотлучно. Туров, чья комната приходилось как раз напротив ее квартиры, прятался за занавеской и млел, часами глядя на нее. Он был готов смотреть вечно на ее застенчивую улыбку и удивительные ямочки на щеках.
Летом, в хорошую погоду, ее мать распахивала настежь окно и приносила хлеб.
Девочка крошила сухой хлеб голубям: птицы радостно слетались на угощение, суетливо расхаживали, выхватывая друг у друга куски, жадничая и воркуя, постукивали лапками по карнизу.
А она смеялась, глядя, как эти нахальные клоуны смешно пыжатся друг перед другом. Голуби часто дрались, но это были безобидные смешные потасовки.
Снизу на распахнутое окно пялились мальчишки – дворовые пацаны, приятели Турова. Выпендриваясь друг перед другом, они спорили, кому из них быстрее удастся «закадрить» соседку. Циничность подобных обещаний могла бы заставить покраснеть даже столб. Но не их, безмозглых, ничего еще не знающих о женщинах, зеленых придурков. Они же просто хвастались. Это были всего лишь грубоватые шутки ради смеху.
Сказать гадость, засмеяться, толкнуть локтем товарища, пихнуть его в бок… Они не хотели ничего плохого.
Как и те голуби. Голуби… Заслышав близко звуки их воркования, как они курлыкают и полощут крыльями воздух, Туров задрожал. Глупо – бояться шороха крыльев. Но с тех пор Туров просто не выносил этого звука – у него развилась настоящая идиосинкразия. Невыносимая головная боль – до тошноты, до рвоты.
«Не надо! Прогони их, прошу тебя! Это опасно!»
Улыбаясь, она обернулась, и ветер радостно подкинул вверх золотую паутину ее волос…
Однажды, совершая обход пустующей части лаборатории, Туров заглянул в комнату номер девять.
Тот, кто жил в ней прежде, явно не тратил на сборы ни минуты. Может быть, что-то он и забрал с собой, но, судя по тому, сколько вещей было оставлено в комнате – личные фотографии в рамках, рубашки, комбинезон, наручный хронометр, спиннинг, даже старинный механический будильник – вещами он не дорожил и унес немного.
Минималист в бытовом отношении Туров не мог себе представить, чтобы мужчина обладал бОльшим количеством барахла, чем в комнате девять было разбросано по полу и брошено без всяких сожалений.
Туров вошел и остановился возле письменного стола. На книжной полке тускло сияла видеорамка. Туров повернул снимок лицом к себе. Светловолосая женщина с мальчиком на руках напряженно смотрела в кадр и робко, неуверенно улыбалась. У мальчика был испуганный взгляд. Он часто моргал. Батарейка видеорамки уже подсела, и улыбка женщины то и дело «плыла», а лицо ребенка застывало с закрытыми глазами. Как будто он был мертв.
Неприятный эффект. Туров выключил рамку: женщина с мальчиком исчезли.
На столе в беспорядке валялись какие-то папки, бумаги и карты. Туров окинул их равнодушным взглядом, и вдруг заметил возле экрана связи, висящего над столом, синюю пластиковую карточку-идентификатор.
Туров удивился: обитатель комнаты мог, разумеется, оставить после себя весь этот развал, склад личных вещей, если он ими, например, не дорожил… Но забыть карточку-идентификатор?! Какой, интересно, человек сумел бы без нее обходиться? Туров не мог себе этого вообразить.
Идентификатор – это деньги, это медицинские и личные данные, это профессиональные дипломы, связь… Ни в больницу, ни на другой участок человек без идентификатора просто не попал бы. Да что там! И покинуть Гайю без идентификатора непросто: кто и как выдал бы этому растяпе билет? И, собственно, какой осел захотел бы таких заморочек на свою голову – по доброй-то воле?!
Туров, полный сомнений и удивления, рассмотрел идентфикатор: молодой белобрысый парень в темном свитере ручной вязки с характерным норвежским узором. «Торнстен Свёдеборг, Евросоюз, 22-16-n-25» гласили выпуклые серебряные буквы, выдавленные на пластике.
– Кто такой Торнстен Свёдеборг? – спросил Туров своего напарника перед началом вечернего сеанса общения с регистратором Базы. Это был вопрос в лоб.
Унбегаун, готовясь к внесению поправок в данные, как всегда, без особого пиетета («Я не любитель ритуалов» – утверждал он), как раз намеревался откусить от весьма замысловатого трехслойного бутерброда с палтусом и семгой, закрепленной в виде паруса на гигантской лодье – половинке батона – деревянными спицами.
Туров задал свой вопрос – Унбегаун поперхнулся, закашлялся. Жирная семга улетела в экран связи, а палтусом вымазало контактный дисплей.
– Не знаю я никаких Толстенов! – зашипел Унбегаун на Турова, спешно вытирая с дисплея палтуса.
– Торстена! – шепотом уточнил помогавший ему Туров под вопли дежурного с Базы: «Вы почему экран закрыли?! Я вам этого так не оставлю, 17-й участок! Вы что там все, с ума посходили?!»
– Торстена Свёдеборга не знаешь?
– Да! – сердито отвечал Унбегаун, оттирая Турова с его разговорами подальше от экрана связи.
– А как же ты его можешь не знать, если он на 17 участке техником-программистом работал?
– Так, может, это еще до меня было! – возмутился немец и замер, раскрыв рот.
– Ах, может? – зловеще переспросил Туров. – Прокололся, голубчик. Хотел соврать – да не вышло. Имей в виду – я нашел его идентификатор. А завтра обшарю все помещение участка, сантиметр за сантиметром. Я вас тут выведу на чистую воду. Можешь не сомневаться!
– Да пожалуйста, – заявил Унбегаун, глядя в глаза Турову. – Сколько угодно! Дай сюда.
И, оттолкнув Турова могучим плечом от дисплея так, что тот едва не упал, снял семгу с экрана связи и затолкал себе в рот.
Больше они в тот день не разговаривали.
Ночью Туров сквозь сон слышал, как толстый Унбегаун топтался в коридорах пустующей лаборатории, хлопал дверями, чем-то шуршал, ронял вещи и мебель.
«Заметает следы, мерзавец, – в полусне сообразил Туров. – Улики прячет!»
Но вставать не хотелось. Да Бог с ним, с этим глупым немцем.
В комнате Турова сгущалась темнота, сон наплывал изо всех углов, накатываясь волнами, один за другим, лишая Турова сил и всякой способности к сопротивлению…
В тот день они наблюдали за ней, прячась во дворе за стволом вековой липы и щитовым домиком для технического инвентаря.
– Дураки, че ржете? – жмурился Толян, закадычный тогдашний дружок Турова. – Туров на нее запал. Там все серьезно.
Захлебываясь от смеха, Оглобля, пацан из 23-й квартиры, согнулся пополам от этих слов.
– Завидно поди, оглоедина! – толкая его в плечо, ухмылялся Пятиминутка – гроза всех четвертых классов районной школы. Пятиминуткой его прозвали за «психический» нрав, взрывной характер и полную безбашенность.
Туров ржал, отвешивал затрещину Толяну. Пятиминутка, так же смеясь, пинал Турова. Сверху на всех накидывался, словно стервятник, Оглобля – с высоты своего баскетбольного роста.
Никто не видел их потасовки. Их вообще никто не видел.
Возможно, если бы их заметили, в тот вечер не случилось бы того, что случилось.
Но они прятались как индейцы. Никто и не догадывался об их присутствии.
В тот теплый весенний вечер все сочли, что двор абсолютно пуст. И она тоже так думала.
Именно поэтому ее мать и отпустила ее подышать свежим воздухом во дворе – одну. Она сидела, по пояс укрытая пледом, в собственном удобном кресле.
На коленях у нее лежала книжка. Она читала, а ветер подкидывал легкую золотистую паутину ее волос; движением плеча она отбрасывала ее назад.
Туров, сглатывая набегавшую слюну, наблюдал за ней из укрытия вместе с другими.
Каждую минуту он порывался уйти, потому что чувствовал – нехорошо, некрасиво подглядывать, но не мог оторваться. Пихая друг друга локтями, и шепча на ухо сальные глупости, все четверо продолжали исподтишка наблюдать за ней.