Страница 3 из 9
Высоко в небе, забравшийся к самым облакам жаворонок неистово машет крыльями. Такое ощущение, что это – какой-то круглый шар с трепещущими краями. Кажется, что стоит ему сложить крылья, и камнем упадет вниз. Но не падает, и, знаю, не упадет! Не то – коршун! Расправив крылья, высматривает добычу, парит, как орел, «с отдаленной поднявшись вершины». Какие здесь, в казахских степях, вершины? Здесь, вдали от человеческого жилья, ему не достать малого цыпленка или утенка. Он высматривает мелких грызунов, полевых мышей или сусликов. Чуть замешкается зверушка, и враз окажется в когтях хищной птицы».
– Зина, ты так «смачно» про всё это рассказываешь, я боюсь, что заслушаюсь и мы угодим в кювет.
– Всё, замолкаю, гляди внимательно на дорогу.
– Продолжай, умоляю, я пошутил. Слушай, нам стоит писать вдвоем, как Ильф с Петровым или Стругацкие.
– Издеваешься?
– Нет, вполне серьезно. Я только думаю, какой псевдоним нам с тобою выбрать? Может Шурзинка, или Зинашка? Это я вспомнил, что мне отец рассказывал. У него дядька был, которого родители назвали Яшкой, в честь отца. А, когда он стал совершеннолетним, то сменил его на Илью. Так его старшая сестра звала Ильяшкой! Забавно, правда?
–– Да, смешно, конечно – Ильяшка. А, вообще, это несправедливо, когда тебе дают имя в таком возрасте, когда ты не понимаешь, нравится оно тебе или нет. У меня в школе была одноклассница, которую родители, следуя тогдашней моде, назвали Жанной. А фамилия у неё была – Курочкина. Мы все ржали, когда училка вызывала её к доске – Курочкина Жанна. Правда, когда она вышла замуж, то взяла фамилию мужа – Могильная. Тоже ведь смешно звучит – Жанна Могильная.
–– Хорошо, Зина, подумаем на счет псевдонима, а ты продолжай свои воспоминания.
«До горизонта – степь кругом! Ни подъема, ни впадинки. Одна горушка в окрестностях есть, бикилекская Шишка! Курган! Говорят, что когда Мамай шел (или возвращался), то насыпали ее на могиле не то умершего от ран военачальника, не то любимой наложницы! Курган овальной формы, и мне, не видевшей гор, казался в детстве огромным! Когда приезжала в гости к бабушке, часто поднималась на Шишку.
А ковыль в степи! Кого ни спросишь здесь, на северо-западе, никто не знает: «Ну, говорят, трава такая!», а это не просто трава. Колышется степь ковыльная, словно волны морские. Стебель у ковыля цвета оливкового! Оливковый? Откуда мне было знать тогда, какого цвета оливки? Он цвета выцветшей на солнце солдатской гимнастерки. Помню, от отца сохранилась такая гимнастерка, мама мне ещё из неё юбку пошила. Хорошая была юбка, крепкая и не маркая. Стебель у ковыли с прожилками посветлее, переходит в молочно-восковый, а сам распущенный колосок отдает светло-сиреневым!
А стрекозы, кузнечики, муравьи в степи? Уляжешься на траву и наблюдаешь за ними, как Жан Анри Фабр: домой возвращаться не хочется. А надо подниматься и идти: солнце, хоть и жжет, но уже к вечеру время клонится. А ночью в степи и замерзнуть можно. Брр…! Холодно и жутко. Нет, волков, которыми взрослые пугают, нет, но каждый шорох вызывает страх.
А «перекати-поле» видел кто из жителей северо-запада? Даже не представляет, наверное, что это такое! А это – большущий шар, порой тебе по пояс, а то и больше, катит по полю в надежде за что-нибудь зацепиться.
Всякое растение стремится размножиться! Так и эти шары катятся по степи, чтобы бросить свои семена в эту убогую, прожаренную солнцем почву и прорасти на следующий год».
– Ну что, утомила тебя своими россказнями, Шурка?
– Нисколько, я даже подумываю, где бы припарковаться и записать это всё.
– Тю, не стоит, я тебе и во второй раз всё это повторю.
– Видишь, Зина, я ничего про тебя не знал, а, выходит, что ты точно похожа на мою Иудифь.
– Это потому, что ты хорошо прочувствовал психологию девочки-подростка. Всё, продолжу читать про твою Иудифь.
«Мне было тринадцать лет, когда я почувствовала, что во мне что-то происходит. Какое-то волнение в душе, какие-то токи внизу живота. И груди мои стали постепенно превращаться в бугорки, а прикосновения к соскам вызывали волнение и приятную теплоту внутри. На моем лобке стали появляться мягкие вьющиеся каштановые волосики. Часто я любовалась своим отражением в теплой заводи, вдали от селения. Ведь купалась я всегда голой, не носила никакого нижнего белья. У меня вообще не было никакого белья. Когда легкие волны накатывали на меня, и вода стекала с моего живота, я ощущала приятные чувства. А еще мне нравилось трогать себя за бугорок, который как-то незаметно появился у меня там, где сходились губки моей писи. Однажды, заигравшись, я почувствовала великое блаженство, тело мое сотрясалось в судорогах, я не видела и не слышала ничего вокруг. Только блаженство и счастье, радость бытия. Даже вкус меда несравним с тем, что я испытала. Я любила себя и свое тело».
– Ну, ты даешь, Шурка. Откуда ты всё это знаешь в свои тридцать с небольшим? Опять, как будто про меня всё.
– Нравится?
– Очень! Буду дальше читать.
– Нет, ты лучше расскажи про то, когда в тебе проснулось это чувство.
– Ну, в том, что ты хорошо в этих делах разбираешься, я поняла на второй день нашего знакомства. Я же тебе уже рассказывала, какие «сексуальные университеты» прошла. Точнее, не университеты, а ликбез, освоив книжку «Что должна знать каждая женщина». Других тогда просто не было. Из нее и узнала, что такое половой акт. А про месячные узнала только тогда, когда они впервые пришли. Я, конечно, перепугалась, сразу побежала к маме, и, только тогда она мне кое-что объяснила. Всё, продолжаю читать.
«Как раз в этом же году, зимой, я долго болела, горло мое хрипело и сипело так, что я надорвала связки, и мой голос, высокий и звонкий, стал похож на мужской. И это впоследствии очень помогло мне в жизни.
***
Как-то в жаркий солнечный день, проходя через центральную площадь селения, я увидела юношу, который в тени раскидистого кедра что-то строгал. Легкий ветерок подхватывал длинную стружку и закручивал у его ног. Она, словно морская пена, покрывала его стопы. Длинные волосы на его голове перетягивал плетеный шнурок, голубые глаза отражали спокойствие и увлеченность трудом. Одно золотистое колечко стружки запуталось в его волосах, и как живое существо, покачивалось на ветру. От физической работы его острый с небольшой горбинкой нос покрылся капельками пота. Я стояла в тени и зачарованно смотрела на то, как красиво и размеренно двигались его руки, как напрягались и расслаблялись мышцы под тонкой золотистой кожей, как кузнечные меха раздувалась и опадала грудь. Закончив работу, он ловко приладил доску к какой-то раме, вручил готовое изделие хозяину, получил плату за работу, собрал в сумку свой инструмент и, заметив, что я смотрю на него, по-доброму улыбнулся мне. Уже уходя вверх по дороге, ведущей в Кфар-Наум, он оглянулся, встретился со мною взглядом и опять улыбнулся, а я стояла в тени под кедром и смотрела ему вослед. До сих пор я жалею, что не побежала за ним, не попросила его взять меня с собой. Как обласканный щенок, я была готова бежать за ним хоть на край света. Когда он уже спустился в долину, закатное солнце, словно нимбом, осветило его голову, и он скрылся из вида. А я стояла как зачарованная и слезы медленно стекали по моим щекам и губам, соленый вкус их волновал меня не меньше прикосновений к своей груди. Девственной груди! Эта стружка в его волосах долго не забывалась, и, как заноза, застряла в моей голове. Милый и любимый, ласковый и нежный, единственный и неповторимый! Каждое утро приходила я к тому кедру и ждала, что ОН вновь поднимется из долины по дороге из Кфар-Наума! Я ждала его год, но так и не дождалась.
Несмотря на запрет, читала песнь песней Шлома и как Шуламит ждала часа, когда встречу своего любимого.