Страница 12 из 17
Летом подарки начальству. Осенью подношений надо будет побольше, но попроще – бутылок пять горилки для шоферов да трактористов. Задобрить, чтоб ее свекольные бурты и грузили, и везли поаккуратнее, с накладными не химичили. Магарыч – ее забота. Она старшая.
Проносились мимо окон автобуса зеленые яблоневые, вишневые, грушевые сады с побеленными стволами. Полторы недели назад такой медовый аромат висел над ними – до головокружения! На земле было слепяще бело и светло, будто после снегопада.
Уже давно здесь теплынь, старики «вытаяли», копошатся на грядках. Вода в ставках зацвела, серебрится капустная рассада на огородах. Считай, бесповоротно лето обосновалось. Здесь не то, что у них на Угоре, на вятском севере. В Угоре об эту пору еще утренники – зуб на зуб не попадет. И хотя днем пригревает, хозяйки в раздумье: то ли сажать под пленку огурцы, то ли погодить. Пока от Николы Великорецкого не вернулись паломники, надежного тепла не жди.
«И к чему это забытый Угор ко мне сегодня привязался? Как будто чем-то дорог этот нищий серый край вечнозеленых помидоров и колючих елок. Слаще репы она там ничего не едала. А здесь всего завались. Тьфу на этот Угор. И вообще, не пищи и не растравливай по пустякам себе душу», – оборвала Вера воспоминания. – Россия теперь отрезанный ломоть, а значит, и она от России отрезана».
Но не верилось этому. Конечно, она и говорит-то теперь не по-вятски, а с украинским щоканьем. Этот Иван окает да чокает, а у нее запросто «що» да «щоб» слетают с языка. И поет она не хуже хохлушек: «Ты ж менэ пидманула, ты ж менэ пидвела…»
К чему Угор вспоминать? Здесь хорошо! Дороги все в асфальте. Городок на берегу водохранилища. Наслаждайся, если время и гроши есть. Загорай, купайся, фруктов от пуза. Вон у брата Геннадия в саду даже виноград вызревает. А теперь арбузы будут. Геннадий на базар возит абрикосы продавать. Ей корзинами дарит.
Квартира у нее двухкомнатная, со всеми удобствами. Съездит на свеклу, заробит грошей, обязательно что-нибудь новое из обстановки купит. Стенка и сервант с хрусталем, ковры, цветной телек. И одевается. Скажи, что батрачка – не поверят. Человеком себя чувствует. По дому забот никаких. А в Угоре дров наноси, печь истопи, в баню воды натаскай, Угор и есть Угор, все в гору да с надсадой. Вон здесь уже теперь помидоров красных, огурцов долгих, как милицейская дубинка, – завались, и цветов тепличники нарастили – возы!
Узкоглазый парень казахского вида с прекрасными белыми зубами уступил ей место, отвлек от раздумий.
– Садитесь, мамашечка, – сказал с ласковым заискиванием. И в голосе, и во взгляде чувствовалось почтение не только к годам. Вера замечала, что еще нравится мужчинам. И вот этот парень так заинтересованно взглянул, что вогнал ее в краску.
– Спасибо, – смутилась она, и воспоминания ее оборвались, – я на следующей выхожу.
Но парень не садился, и она не садилась. Глупо получилось. Надо было присесть, как ни в чем не бывало. Хорошо, что ее остановка подоспела.
На крыльце милиции, около которого притулились мотоциклы и автомашины с красными полосами на бортах и колясках, Вера открыла сумочку, взглянула в зеркальце, подвела помадой губы. Вот и вытрезвитель. Бронированная сварная железная дверь. И такой же, как у нее, звонок-ревун.
Скучающий белесый лейтенант нехотя встал. Взгляд выпуклых охальноватых глаз, ощупывающий, подозрительный, так и норовит забраться под платье. Видно, вовсе одичал от безделья дежурный. Усы – под запорожца – тронул, попытался приспособить фуражку на чубатой голове, однако фуражка на копне волос не удержалась. Положил ее снова на сейф.
– Гражданка Бритвина? Заплатьте, распишитесь в получении сокровища, – сказал он и, самодовольно разгладив усы, подвинул журнал учета задержанных. – А сокровище ваше вон где, – и он с улыбкой помахал указательным пальцем. Вера взглянула по направлению милицейского пальца, стыд и жалость стиснули сердце. В стене, как в зоопарке для зверей, клетка, забранная стальными прутьями, и там, за прутьями Иван. В порванной грязной и мятой рубахе, с лиловой метиной под глазом. Волосы сальные, взъерошенные. Ох, Иван-Иван, – ханыга да и только. А ведь какой чистюля был. Рядом с ним два небритых мужика, еще замызганнее, на рожах синяки и ссадины. Знать, «оказывали сопротивление», как записано было в протоколе. И вот этот усатый лейтенант наслаждался их падением и униженностью. И жалко, и противно, и стыдно стало Вере. Обезьяны в клетке. Ох, отродье человеческое, до чего докатились.
– Гроши наличными? – спросил, улыбаясь, лейтенант.
Вера отсчитала деньги, взяла квитанцию за штраф и, не дожидаясь, когда лейтенант отопрет лязгающий запор, выпустит Ивана, кинулась на улицу из духоты и зарешеченной неволи. Думала, что только в кино про черных рабов да австралийских дикарей такое можно увидеть, а тут живые русские мужики сидели в клетке у них в Краснорудном, молодом, считавшемся культурном городке химиков, который все еще по привычке хвалят за чистоту и современный вид.
По торопливому шлепанью подошв и шумному дыханию Вера поняла, что Иван догоняет ее. Ну и пусть. Ей-то теперь это до лампочки. Она свое дело сделала – выкупила его, а остальное ее не касается.
Навстречу шли девицы в легких платьицах, мини-юбочках, в итальянских, в обтяжку, лосинах, а то и в рейтузах. Ну моды нынче. Добро всякое напоказ. У всех была чистая обувь, все были нарядные. Иван, увидев уличную колонку, вымыл ботинки, но это не прибавило ему изящества.
– Постой, Вер, давай поговорим. Что мы чужие, что ли? Ведь не чужие мы, а? – тянул Иван, не успевая за ней. Ботинки с порванными незавязанными шнурками хлябали у него на ногах. Да, не чужие они были. Может, когда-то роднее его не было, а вот кончилось. Теперь-то даже не верится, что хорошее что-то связано было у нее с Иваном.
Глава 2
В полупустом автобусе она прошла вперед и села к окошку. Иван посовестился в замызганном виде проходить в передний салон и топтался где-то на задней площадке. Вера чувствовала ее присутствие, ощущала его затравленный упречный взгляд. А может, он и не смотрел на нее, но был тут и думал о ней. Это она знала.
Помнит, помнит она время, когда Ваня Бритвин всколыхнул и осветил недолгой радостью ее жизнь, но сам же и погасил этот сияющий надеждами сполох. Еще бы, не помнить, из такой глуши явилась в Угор. Да первая любовь…
Раньше считала она свои самые ранние годы жизни тусклыми, серыми и притужными. А теперь вот начали смягчаться воспоминания умилением и любовью ко всем людям, которые окружали ее тогда, и к родной деревне, которая называлась ласково Деревенька.
Исчисляет Вера свою жизнь с дней, которых помнить не могла, потому что еще на свете ее не было. Но так много слышала об этом от матери и отца, что явственно представляла, как будто ей уже тогда стукнуло года три или четыре.
Отец ее Николай Лукич был на войне всего один месяц, но так истерзали его тело осколки, что лечился в госпиталях чуть ли не год. Воротился в деревню с необычным именем Деревенька, опираясь на костыли. Израненный, хворый, оказался он единственным женихом. Девок же целая выставка. Выбирай любую. Он выбрал Нюру Кассину, крепкую расторопную, неунывную. Пока он не окреп, Нюра на себе его носила, и в банный день, когда, подвыпив, не мог ковылять на костылях, тоже взваливала на спину.
– Из лоскутков ведь меня сшили, будто одеяло, – удивлялся себе худой и жилистый Николай Лукич, нещадно смоля самосадом и матерясь, – хотели раньше срока выпихнуть из лазарету, да я не дался, ногами-руками уперся: не поеду, пока все, чего полагается иметь мужику, не восстановите. Это для того, чтоб не только с тросткой колдыбать, а еще и вас смастачить.
Однако самый слезный отцов рассказ был не про войну, а о том, как он в 45-м на бабах из Деревеньки пахал поле под яровину. Семь баб, впрягшись в холщовые лямки, волокли плуг (лошадей-то не было, одни одры), а он, как мог, вел лемех бороздой.
Вдруг все они услышали, как за рекой Моломой, в леспромхозомском поселке Угор началась стрельба из охотничьих ружей, засвистели гудки на узкоколейке, забасили в мастерской и крики послышались: войне конец – победа!