Страница 66 из 77
Исчезнет путь лихой к тебе
За храмом лет чужих во тьме,
И руки разомкнутся, торжествуя...
Падёт с небес ночных луна,
Подымет шторм шальной волна,
И был то возглас бури - аллилуйя!
Глухие стоны облаков,
Немые раны от оков,
Что души запирают, не балуя.
Ты был моим за сотни лет
До мига, где потух рассвет
И крик сменился тихим "Лишь люблю я"...
И звёзд холодных белый снег
Летел на тень дрожащих век,
И струны детских снов мы натянули...
Забуду путь к тебе лихой,
Но буду мучиться с тобой,
К дождю твой взор уставший не ревнуя...
Тебе же вечность вспоминать
Тот мир, который не узнать,
И не найти дороги, отведу я
Тебя за храм ушедших лет,
Где трав увядших ярок свет,
Где буря шепчет нежно: аллилуйя...*
Я слушал снова и снова, до изнеможения, до тошноты, пока сплетение слов и нежные звуки фортепьяно не превращались в гулкое неразборчивое месиво, застрявшее в голове невыносимым звоном, распалявшее неистовый гнев. Кокаин разливался по крови, обесцвечивая гостиную, разламывая её, как скорлупу, и погружая меня в вихрь клубящегося дыма, что опять заползал в ноздри, шипящее пламя разъедало куски деревянной мебели, струилось отовсюду, проглатывало Адриану, затапливало мир сгустками слишком яркого света, рассекающего пространство и оставляющего после себя пустоту. Я, не считая дозы, вкалывал ещё, чтобы раз за разом в искажённых наркотиком воспоминаниях бороться с парализующей силой, учиться управлять оцепеневшим телом, становиться на шаг ближе к Адриане, хватать за узел бинта, сверкнувшего искрой пламени.
Нити связи с реальностью разматывались, рвались, я кричал и разваливался на две части: одна видела усыпляющее вращение лунной лампы, вдыхала пыль жёсткого красного ковра, вторая путалась в глубинах памяти, таяла в вечном пожаре, а гудящее сознание плескалось, как чай в подпрыгивающей от землетрясения чашке. Я будто утекал по капле из собственного тела, пока не прикусил язык, распахнул веки, различив в выворачивающей мозг песне строчку, что нарушала гармонию ритма, возникала из ниоткуда. Фраза повторялась, звучала всё настойчивей и громче, раздирая рассудок.
– Папа, помоги мне! – бился будто где-то под полом, внутри стен, за дверцами закрытых шкафов приглушённый зов.
Я резко вскочил на ноги, шатаясь от щемящей боли в висках, тяжело вдыхал, впиваясь взглядом в каждый угол, напрягая слух, пытаясь определить источник этого вибрирующего, прерывистого голоса, казавшегося знакомым, но ни одному человеку, с кем когда-то пересекался, я не сумел его приписать.
Молящий, проникновенный голос невидимки. Вопль из пустоты.
– Пожалуйста, папа!
– Кто ты? – выплёвывал я с клокотавшей яростью, в гостиной никого не было, но голос упрямо взывал с нарастающим чувством неотступного страха.
Я отрывал обложки книг, сворачивал кресла, сбивал кулаками зажжённые светильники, сбросил на пол микроскоп и пустые колбы, перевернул кухонный стол, превратил грязную и вымытую посуду в россыпь острых осколков, вытряхнул одежду Адрианы из старого чемодана, пытался распороть ткань платьев, что лишь однажды обтягивали её лёгкое, худое тело…
– Я ненавижу тебя, Шерлок Холмс! Ненавижу!
– Исчезни, исчезни сейчас же!
Я, едва не зарычав от удушливого гнева, вцепился в холодную рукоятку выхваченного со дна ящика пистолета, мгновенно зарядил его и истратил все патроны, расстреляв стёкла занавешенных окон, дополнив узор из дыр на стене, надеясь грохотом заглушить бьющее по черепу пронзительное эхо.
Миссис Хадсон стремительно поднималась по лестнице, я припал спиной к сдвинутому креслу и продолжал жать на спусковой крючок.
Выстрелы раздавались внутри меня.