Страница 149 из 199
Группа смеялась. И даже худощавого полустарика, но не старика вовсе, Романовича ситуация сперва забавляла. Затем стала утомлять, однако тот терпел, ввиду своего спокойного, несклочного нрава и хорошей суммы денег на счету частной школы, поступавшей от Гумберта, как и ото всех учеников, каждый месяц. Однако стояло Гумберту вконец распоясаться и начать подрывать его авторитет, как Романович не выдержал — сорвался.
— Но ведь вы излагаете только свои мысли, – говорил в тот вечер Гумберт — слова, составлявшие конструкцию его повседневных нескромных речей. – Только вы так считаете, а значит, ваше мнение, сколь бы разумно оно не звучало, не является абсолютной истиной, а значит, то, что вы преподносите нам как «правильное», в действительности может оказаться «неправильным», и все мои действия, которые вы именуете неверными, моя игра и потуги воспроизвести характер персонажа — все это в действительности является верным и даже верхом актерского мастерства.
Романович не вытерпел столь вопиющей наглости и посоветовал Гумберту закрыть свой бесталанный рот, в одно место засунуть заносчивый характер и пойти вон: не возвращаться, пока не выучит как надо — а надо было так, как учил Романович — роль Люченцио из пьесы Шекспира «Укрощение строптивой», которую они в то время репетировали. И, может быть, тогда в нем появится одна двадцать пятая крупицы от приличного (даже не хорошего!) актера.
Угадайте, что сказал на это Гумберт?
Да, он был непотопляем.
То есть самомнение у Гумберта было огого какое. Но Гумберт ей нравился, так как жил пускай и в своем нереальном мирке под названием «Иллюзии несокрушимого Гумберта», однако так, как считал нужным, не обращая внимания на насмешки «одаренных» актеров — коллег по кружку Романовича. А если по секрету — не таким уж безрассудным он был, чтобы не замечать своих причуд и заскоков, напротив, Брина была уверена, что все он замечал и понимал, но продолжал поступать по-своему. А потому Брину не задевало, что и ее саму он заставлял повторять эти тошнотворные, какими те стали со временем, фразы. Она повторяла «Да, так думаю я», но, разумеется, с одной лишь целью — чтобы избежать ненужных споров, которые Гумберт, казалось, обожал. Правой Брина все равно считала себя, несмотря на то, что завышенной самооценкой не страдала. Если только чуть-чуть…может быть, больше, чем чуть-чуть, но ведь она с ним общалась,…хотя и был он внешне так себе.
Таким же гипертрофированным самолюбием был наделен Лисандр. В своих глазах он всегда выглядел правым и верил, что все его действия оправданны и законны: не в плане утвержденного законодательства, а плане своих внутренних и, несомненно, ложных убеждений. Поэтому, закрывая ее в загаженном подвале-бункере, он с неподкупной искренностью полагал, что имеет на то полное право. Лисандр вообще считал, что имеет право распоряжаться жизнями других.
Но он ведь не имел — не имел на то никакого права!
Брина закончила выводить темно-русые волосы Гумберта и чуть сместилась на кушетке в сторону — тело ужасно затекло. Она лежала на животе, кистью под щекой заменяя подушку, а правым плечом свешивалась на пол — рисовала.
Вчера она рисовала Лисандра — надо заметить, портретец вышел неважным. А до него с десяток раз — Ролана: с мощными плечами и без, с клыками и без, хотя клыки на полу выходили усами — «мохнатыми», пыльными усами.
Развлекалась Брина ближе к вечеру, когда за ночь и за первую половину дня пыль, что была «использована», а после развеяна Бриной по ветру (которого не было), успевала накопиться заново, предоставляя ей чудный холст, по которому даже ходить боялась. Поэтому ходила мало, в тех редких случаях — на носочках, чтобы не смести нечаянно основу своего единственного стоящего развлечения. Да и то лишь вблизи решетки, ни в коем случае не ступая в центр замкнутого прутьями пространства.
Затем наступало «время потолка», когда в ожидании рваного сна она переворачивалась на окаменевшую спину и водила взглядом по длинным трещинам на посеревшей плоскости; либо же «время бегающих тараканов», когда лежа на ноющем от жесткости боку, заглядывалась на полы соседних камер.
По-другому здесь было не выжить,… когда врагом становился твой же разум.
Точного времени суток Брина никогда не знала — нет часов, нет телефона — и ориентировалась исключительно по своим ощущениям: позывам ко сну — значит, наступала ночь, и разомкнутым векам, без последующей тяги их сомкнуть — было утро.
А еще ей приносили поесть, три раза в день, строго по расписанию. Она и забыла. Наверное, потому, что в последнее время ничего не ела. Если в первые дни заточения она и клевало что-то, надо сказать, из приличной на вид тарелки, то затем — прекратила: возвращала пищу нетронутой. Назло себе, назло Лисандру, в надежде, что голодовка подействует на черствую душу брата, и он Брину выпустит.
Не выпустил. Зато добилась угроз от приносящих ей подносы догмар: либо ест сама, либо при их насильственной помощи.