Страница 2 из 35
Таиланд. Бангкок. Наши дни
Прихожу в себя. Слышу, как сиделка листает журнал. Ощущение, что меня переехал грузовик. Тошнит, дико тошнит. Открываю глаза — все плывет. Не могу сфокусировать взгляд. Во рту раскаленная Гоби. Кажется, язык высох настолько, что пошёл трещинами. Губы ссохлись и едва разлепляются.
— Пи-и-ить, — тихо хриплю по-русски. — Пи-и-ить.
Окружающий мир — ярмарочная карусель. Заставляю себя собраться. Медсестра — тайка в бирюзовом костюме — сидит напротив, увлечённо разглядывая журнал. Тело полноватое с короткими конечностями. Лицо плоское: широкий нос, низкие надбровные дуги, крупный рот, маленькие глаза. Некрасивая, как все тайки. Как ей удалось заполучить эту работу?
— Пить, — стараюсь произнести как можно громче на тайском.
Наконец она поднимает взгляд. Встает со стула. Улыбается. Вечно улыбающиеся лица. Лица сильно преображаются, когда на них появляются улыбки. Теперь я сомневаюсь в том, что девушка некрасива. Она поит меня через трубочку из пластикового стакана.
Облегчённый вздох. На секунду прикрываю глаза. В палате прохладно — работает кондиционер. Жалюзи закрыты не полностью. Дышу глубоко. Вспоминаю, что было до того, как я отключилась. Нащупываю под простынёй свои бедра, трогаю живот, провожу ладонью по груди, шевелю пальцами ног — они снова мои.
— Доктор сказал, надо вынуть тампон из влагалища, когда Вы проснетесь, — она смотрит на меня, с лица не сходит улыбка.
Её слова выдергивают из настоящего, окуная в воспоминания.
***
Россия. Тверь. Начало 2000-х.
Бабушка умирает весной в тот год, когда Гене исполнилось двадцать. Поскользывается и налетает виском на острый угол. Гена воет полдня так, что соседи уже собирались выбить дверь, но кто-то сбегал за мамой. У нее были запасные ключи.
Гена сидит на полу возле тела. Тапочки, одежда и руки в крови. Наверное, он хотел поднять бабушку с пола. Хотел, чтобы она встала, ожила. Гена не понимал, почему она лежит на полу и не двигается.
Маме предлагают сдать Гену в специнтернат, но она отказывает. Говорит, что ей это не нужно, что будет присматривать за Геной. Я не понимаю почему, но позже всё встает на свои места.
Мать тяготится нами — мной и моей сестрой. Мы мешаем водить в квартиру мужиков. Точнее, ей все равно, а вот ее кавалеры, видите ли, стеснялись, что мы с Леной сидим на маленькой хрущевской кухне, отгороженной от единственной комнаты тонкой дверью. Я рано узнала, как это бывает между мужчиной и женщиной. Они мне были противны — мать и её любовники.
На следующий же день после похорон мать отсылает нас жить к Гене, под предлогом, что ему необходим уход. Гена действительно нуждается в помощи. Он не может приготовить себе еду, не может купить продукты, даже пенсию не может получить. Лена не любит Гену. Он ей никогда не нравился.
Каждый раз при виде Лены в его глазах появляется животный блеск.
Однажды Гена хватает её, с силой прижимая к стене, и начинает жадно тискать, запуская руки под платье. Лена верещит и отбивается. Гена напуган, и поэтому сжимает сильнее. Я вступаюсь за Лену. Вдвоем мы кое-как успокаиваем Гену. Лена вся дрожит, кидается собирать свои вещи.
Этим же вечером она сбегает от нас и со скандалом въезжает обратно в мамину квартиру. Но остается там недолго. Вскоре на горизонте появляется её первый кобель. Блядская порода берет верх, и Лена переселяется к ухажёру. А в нашей общей с мамой квартире появляется Вовчик, от которого у матери окончательно сносит крышу. Она забывает про нас.
Мы с Геной остаемся вдвоем. Денег мать нам не дает. Мы живем на пенсию Гены, едва сводя концы с концами. Лекарства для Гены я не покупаю. Денег хватает только на продукты и коммуналку, что уж говорить о таблетках. В школу я не хожу давно. Мне там никогда не нравилось. На занятиях я всегда чувствовала себя не в своей тарелке.
Я подрабатываю, когда могу. Нельзя оставить Гену одного надолго. Денег платят немного, но это лучше, чем ничего. Пока меня нет дома, Гена шляется по дворам. Язык за зубами держать он не умеет. Наверное, поэтому скоро о нас узнают все. Вы не подумайте, что я какая-то там озабоченная — запрыгнула на ненормального. Я вообще не люблю мужчин, то есть я могу заниматься с ними сексом, но всегда делала это только ради денег, и никогда — потому что хотела. Первый раз Гена сам склонил меня к сексу. В отличие от Лены я не орала, как резаная, и Гена был со мной очень нежным. Он был самым нежным из всех мужчин. Он, Гена, был самым нежным мужчиной в моей жизни. У меня больше никогда не былотаких мужчин. Он был единственным и остался самым лучшим. Гена заставил меня поверить в то, что я красивая. Он первый смог разглядеть во мне женщину.
***
Я думаю, что Гена уже спит, и достаю бежевый пеньюар из синтетического шелка. Он ужасен, но тогда мне казалось, что эта вещь самое прекрасное, что может быть. Пеньюар не мой. Я украла его, точно не помню у кого. То ли у мамы, то ли у Лены.
Я захожу в ванную комнату. Свет от лампочки в нашей ванной тусклый. Заглядываю в маленькое зеркало на стене и крашу губы помадой. Мне становится смешно. Я вспоминаю анекдот про помаду. Анекдот про меня. Я подобрала помаду на улице. Я не знаю, кому она принадлежала, но теперь она моя. Цвет яркий, насыщенный, сиренево-розовый. Мне идёт. Мне очень идёт. Он выделяет мои глаза на бледном лице — серые, льдисто-прозрачные. Мне давно не делали стрижку, и пепельная чёлка падает на лицо. Я раздеваюсь догола и разглядываю себя в прямоугольник зеркала. Мне видны только острые плечи с выпирающими ключицами и узкое лицо: высокие скулы, острый подбородок, слишком прямая линия бровей. Мне не нравится. Я морщусь. Но моя кожа… Она потрясающая — белая, без единого пятнышка, будто подсвеченная изнутри голубоватым светом. Я запускаю пальцы в волосы и отвожу их назад. Прищуриваюсь. Вытягиваю губы — делаю «скумбрию», как модели с обложки глянцевых журналов. Накидываю на плечи халатик. Еще несколько поз перед зеркалом. Я представляю, как щёлкают фотоаппараты.