Отпущение грехов

– После суда, – возразил он.

– Может быть, хоть и не обязательно. Они за свою жизнь столько натворить успели, – в том числе, кстати, и убивали, – что по принципу «око за око» с ними просто нельзя было не рассчитаться. А суды в нашей стране самые гуманные в мире: если власть прикажет, или кто пасть денежкой заткнет, то никакой суд виновного виновным не признает. Так что брось эти разговоры. Я, можно сказать, выгребал дерьмо из сортиров нашего общества. Я социальный ассенизатор. Санитар человеческих джунглей. Понял?

– Понять-то понял, – ухмыльнулся Ружин. – А как же цивилизованные методы борьбы с преступностью, насилием и жестокостью?

– Ты дурака-то не включай! – меня не на шутку взбесила его упертость. – Сходи в министерства юстиции и внутренних дел, да спроси у них, как там эти методы поживают. А потом возвращайся, и мы с тобой на пару попробуем остановить этих «Вестников». Ну что, пойдешь?

– Может быть, ты и прав, – Ружин флегматично кивнул. – Только человек не может быть властен над жизнью себе подобного. Разве что в случае самообороны. Ты не подумай, что я ни разу в жизни крови не видел. Видел, и много. Наверное, поэтому у меня и мнение такое сложилось.

– Да пошел ты на хрен со своими проповедями и исповедями, – я махнул рукой. – Я убивал, но всегда только тех, кто заслуживал смерти. Любого спроси – пролил ли Чубчик хоть грамм лишней крови, и любой скажет, что нет. А если я тебе не нравлюсь, то нехрен было соблазнять меня на участие в этом деле.

– А может, я тебя потому и выбрал, что ты мне более или менее порядочным показался. С принципами, во всяком случае. Почему-то у меня сразу мелькнула мысль, что ты не откажешься поучаствовать. Даже за мизерные, по твоим понятиям, деньги – просто потому, что уничтожать сволоту разной масти для тебя стало делом чести.

– Все равно я недочеловек, – буркнул я.

– Да брось ты, – он поморщился. – Чем меньше ты своим поведением будешь напоминать об этом, тем быстрее другие забудут. И я в том числе. Хотя мне так и так придется заставить себя забыть, кто ты есть и чем ты занимался. Потому что, когда мы ввяжемся в драку, такие воспоминания до добра не доведут.

– А когда вернемся – вспомнишь? И полковник – вспомнит?

– Если вернемся, – поправил он. – За себя скажу определенно – вряд ли вспомню. Голова будет забита кучей новых впечатлений, мне будет не до твоего прошлого. А относительно полковника промолчу. Во-первых, мы его уже вряд ли увидим – ты, во всяком случае. Во-вторых, скорее всего, он своего мнения не изменит – что тебе будет по барабану, потому что ты будешь от него далеко. А в-третьих, твои грехи он так или иначе вынужден будет простить – договор есть договор.

– Что-то мне слабо верится в их честное слово, – ворчливо заметил я.

– А если не веришь, зачем прешься на край света?

Я замолчал. Вид при этом, наверное, имея страшно угрюмый. Но кто сумел бы сохранить радужное настроение в такой ситуации? У меня были причины согласиться с его предложением, я о них знал, но обнажать душу перед Ружиным не собирался. У него наверняка тоже были свои причины – не из чистой же любви к искусству он ввязался в это дело. Однако меня он в них не посвящал. Почему я должен поступать иначе? Хотя у него все-таки было передо мной заметное преимущество – мои мотивы лежали на поверхности.

Продолжать разговор с Ружиным не хотелось. В баре мне приглянулась его бесшабашность, граничащая с наглостью, но тогда и его отношение казалось куда более теплым, не чета теперешнему. Нынче же я опасался, что не сдержусь и дам волю раздражению, исподволь захватившему меня. Не будучи энергетическим реципиентом, и сам не собирался дарить кому-нибудь возможность напитываться моими эмоциями.

Самолет, мягко гудя моторами, вплывал в ночь. В воздухоплавании я полный дуб, и не скрываю этого. Для меня так и останется тайной за семью печатями, на чем аппарат держится в воздухе и как можно не сбиться с курса, когда вокруг кромешная мгла. Наверное, в кабине у пилотов есть куча приборов, помогающих придерживаться нужного направления – не знаю. Мне там как-то ни разу не привелось побывать. И сейчас я не собирался приставать к летчику с дурацкой просьбой поучить меня летному мастерству или хотя бы объяснить, для чего нужна вон та кнопочка или вот этот рычажок. Хотя, казалось бы, более удобного момента в жизни уже не представится – в самолете нас было всего трое, так что компанию можно было даже считать теплой, и пилот, скорее всего, снизошел бы до каких-то объяснений. Но я не питал легкомысленных надежд за пару часов, от силы, освоить это непростое ремесло, да и пилот всем своим видом демонстрировал, что в компаньоне не нуждается. Ему вполне хватало своих мыслей и манящих огоньков – над головой и под ногами.

Осознав, что никому в данный момент не нужен и неинтересен, я послал все к чертовой матери, вытянул ноги и, скрестив руки на груди, заснул назло всем.

– Я к конторе, в принципе, никакого отношения не имею, – говорил шофер, увозивший нас из аэропорта. Говорил, словно оправдывался, хотя никто ни в чем его обвинять не собирался. Но такова уж человеческая природа – загодя постараться оградить себя от подозрений в принадлежности к чему-то нечистому. В понимании нашего водилы – а если честно, то не его одного – таким нечистым были органы. Внутренних дел или госбезопасности – неважно, и то и другое одинаково бросало тень на человека.

– А к чему ты имеешь отношение? – лениво поинтересовался Ружин. – Тебя же нам навстречу кто-то направил?

– Шуряк мой направил, – кивнул водила. Он смотрел строго прямо перед собой – туда, куда ехал его старый, громыхающий УАЗ-469. На нас не оборачивался. То ли в целях конспирации, то ли стыдясь своего шурина – поди, угадай. – Он какая-то шишка в ФСБ, вот и попросил – мол, выручи, своих послать не можем, все под наблюдением, а за тобой, говорит, никто следить не будет. Да и правда – кому я нужен со своей развалюхой?

«Уазик» остановился перед гостиницей и дядька-водитель, обернувшись, передал нам толстый конверт и пару паспортов.

– На вас там номера забронированы: Иванов Иван Иванович и Николаев Николай Николаевич. А в конверте – деньги на первое время и какие-то сведения. Так мне шуряк сказал. Ну, покедова.

– Бывай, – кивнул Ружин. Мы с ним уже выгрузились из машины и стояли на площадке перед гостиницей. Рядом лежали пожитки – его объемистая, но наполовину пустая сумка, и мой дипломат. Ружин принял пакет, но вскрывать его до поры, до времени не собирался. Стоял и вертел по сторонам башкой, как эскимос, заснувший в родной Гренландии, а проснувшийся в неведомой Сахаре.

Впрочем, осмотреться и мне не мешало. Хотя бы для того, чтобы получить первое представление о городе, в который меня забросили судьба и собственная глупость (или все-таки не глупость?). Потому что, глядя из окна машины, впечатлениями не особо разживешься – ночь (а значит, тьма), плюс скорость и тряска, мешали этому.

А город был, собственно, как город. Не лучше и не хуже множества других городов России. Гостиница, к которой привез нас встречающий, располагалась, очевидно, рядом с деловым центром, потому что ночь здесь была изрядно искусана светом фонарей и реклам. И над самой гостиницей, по кромке крыши, сменяющимися желто-красно-зелеными огнями бежала надпись: «Сибирь». Сообразить, куда именно нас занесло, по этой надписи было невозможно. Такое название отелю могли дать даже на Кубани. Хотя бы ради экзотики.

– А они здесь оригиналы, – отметил Ружин. – Иванов Иван Иванович и Николаев Николай Николаевич. Такого, наверное, больше нигде не придумают. Дешево и сердито. И поди придерись. Имена не выбирают, также как папу с мамой. Если у родителей в голове одна сплошная вавка, тут уж ничего не попишешь. А предки этим пользуются, называя детей, как попало.

– Судя по именам, у наших предков с фантазией вообще напряг, – подтвердил я. – Судя по именам, они слово «что» произносят так же, как пишут.