Страница 74 из 147
Шли годы. Я получал письма, пусть редкие, от своих друзей и частые – от бабушки. Игорь Бобров боролся за моё освобождение, но пока безуспешно. Заканчивался шестьдесят шестой год, впереди маячил год пятидесятилетия Великой Октябрьской Революции. Все были полны надежд на большую амнистию, жили этими ожиданиями. Жил ими и я, но когда в октябре шестьдесят седьмого было опубликовано постановление правительства, понял: мне и моим друзьям ничего не светит… Оставалась одна надежда – на завод, на Игоря Боброва.
В конце декабря, перед Новым Годом мне дали свидание. Ожидал увидеть, конечно, только бабушку, но когда меня привели в комнату для личных свиданий – обомлел: кроме бабули приехали отец и брат Валерка, который, глянув на меня, сразу заплакал.
Он только что выбил себе глаз. Произошло это так. Ещё учась в школе, я делал поджиги, такие самодельные пистолеты. В деревянную форму закладывал трубку-ствол и заливал свинцом, который добывал из старых аккумуляторов. Производство поджигов было поставлено мною на поток - вооружил многих. Порох доставали в заготконторе, обменивая на макулатуру, металлолом и многое другое. Ну, вот и палили, играя в войнушку. Один такой поджиг, давным- давно спрятанный мною в чулане, и отыскали Толька с Валеркой. Правда, воспользоваться не смогли: не поделив, сломали во время драки. Но идея зацепила, и Толик самостоятельно изготовил самопал.
Оружие требовалось срочно испытать в деле, и братья отправились в лес. Как уж они его зарядили и чем - не знаю, но при выстреле самопал разорвало, и осколок попал Валерке прямо в глаз…
Схватив плачущего брата на руки, я обнял его, крепко прижав к себе, а затем несколько раз подбросил на руках.
Валерка переживал, что теперь не сможет заниматься боксом. В то время, зная о моих победах, многие пацаны на Платине заразились этим видом спорта.
Успокаивая Валерку, я начал переориентировать его на лёгкую атлетику, рассказал про два памятных забега в Серове и, кажется, убедил. По крайней мере, свои юные годы брат связал именно с лёгкой атлетикой и достиг неплохих результатов: олимпийцем не стал, но за сборную Свердловска выступал постоянно.
Личное свидание хорошо тем, что целые сутки ты находишься среди родных. Некоторым женатым дают даже двое суток, но я женат не был. У нас с бабушкой сложился свой ритуал встреч: стряпали пельмени и пили чай с конфетами «Белочка», которых она привозила целый килограмм. Правда, после таких застолий я дня три не мог нормально есть: болел живот, и мучила ужасная отрыжка тухлыми яйцами. Тем не менее, отказать себе в соблазне не мог.
Всё шло по накатанной и в этот раз. После ужина бабуля и Валерка оставили нас с отцом поговорить. Он рассказал о своей жизни на Платине, о работе, а в заключение вздохнул:
- Владик, мне кажется, мы больше не увидимся…
- С чего ты это взял?
– Просто чувствую. Здоровье стало совсем плохое – не дожить мне до твоего освобождения.
- Пап, ты бы пил поменьше и прожил подольше! Тогда мы обязательно встретимся на свободе...
На Платине существовал тройственный союз, этакая «Антанта», членами которого были чета Погадаевых, чета Базаровых и чета Дружининых. В доме у каждого из членов коалиции имелась трёхведёрная бочка для браги. Причём, при её приготовлении соблюдалась определённая цикличность: в одном доме брага уже поспела – её все вшестером дружно распивают, в другом – доходит до кондиции, в третьем – только-только заводят, так как допили накануне. И так каждый день: без перерывов на выходные и праздничные дни. Здоровья при такой жизни действительно надолго не хватает, а вот болезни одна за другой появляются.
Рано утром отец с Валеркой ушли – нужно было возвращаться на Платину, а бабушка, как всегда, осталась до вечера: она ещё несколько дней собиралась погостить в Свердловске - у тёти Фисы.
В марте шестьдесят восьмого меня неожиданно вызвал начальник отряда Василий Быков, старый служака, проработавший в органах большую часть своей жизни и отмеченный знаком почётного чекиста. Вася – так звали мы этого здоровяка предпенсионного возраста – предложил мне присесть, посмотрел печально в глаза и сообщил о смерти отца.
Папа оказался прав: свидеться нам больше не довелось. На очередном распитии у Дружининых отец сказал, что ему не можется, прилёг на диван и больше не встал: произошло кровоизлияние в мозг. Когда тёплая компания наконец вспомнила о товарище и попыталась его разбудить, он уже практически остыл. Было отцу пятьдесят семь лет.
Вышел я от Васи со слезами на глазах, на душе было муторно: хоть и прожил я с отцом недолго, и внимания мне он уделял немного, но это же мой папа, который, как я уже теперь понимаю, относился ко мне гораздо теплее, чем мне представлялось в то время. Ночами он часто вставал, подходил к моей фотографии на стене, разговаривал с ней и плакал. Это я узнал много позже от своих братьев, которые становились невольными свидетелями тех ночных сцен, просыпаясь и тихонько наблюдая за отцом.
Несколько дней ходил сам не свой, а вскоре мне дали общее свидание с бабушкой, на котором уже я успокаивал её.
Пережили мы с ней и это горе.