Страница 14 из 100
Тряска становилась всё сильнее. Кашуэ вскочил на ноги и ухватился за бок печи, чтобы держать равновесие, а не скользить по полу то вправо, то влево, то ещё куда-то. В правой руке мужчина сжимал меч. Чем он может помочь, Кашуэ не знал, но вооружённым чувствовал себя увереннее.
Внезапно тряска прекратилась. И дом наполнили звуки. Унылые, тягучие, потусторонние... В первый момент мужчина действительно вздрогнул от испуга, но быстро взял себя в руки:
– Мы в щели бутыли подсовывали и батюшкиных фавориток так пугали. Или тех леди, которые нам поучениями докучали, – сообщил он гудящей пустоте. – Сестрица ещё по тональностям эти бутыли подбирать любила, чтобы поинтереснее было.
Пламя в печи взмыло ввысь и резко погасло. Словно его затушили резким порывом отсутствующего ветра. Что ветра! – воздух стал таким густым и неподвижным, что мужчина и дышал-то с трудом.
Похолодало. Несильно, только вот пробирало до самых костей. Пар изо рта отсутствовал, а руки уже превратились в ледышки, и отогреть их дыханием – холодным и безжизненным – не удавалось.
Входная дверь призывно распахнулась. «Уходи!» – манила она. Там, за порогом, тепло, живой воздух, свет растущего месяца, а здесь... Что тебя ждёт здесь, кроме смерти? – молчаливо вопрошала тьма.
Желание бросить всё к Небесному Древу и уйти становилось непереносимым. Кашуэ поймал себя на том, что ноги уже делают шаг, второй, третий.
– Стоп! – он даже уколол себя в ногу кончиком меча, сбрасывая одурение. – Нечестно играешь, парень!
Призыв к совести оказался бесполезным: видимо, она у духа отсутствовала полностью. Подумав об этом, Кашуэ внезапно представил себе усовестившийся полтергейст, нарисовал картинку, как тот вежливо извиняется и предлагает помощь в восстановлении разбитого, а потом ещё и хлопочет по дому под присмотром сердитого кобольда, который припоминает каждый пострадавший черепок. И рассмеялся. Во весь голос, не сдерживаясь и почти физически ощущая, как отползают удивлённые смехом и бесстрашием человека щупальцы тьмы.
Но передышка длилась недолго. В голове стали возникать мысли. Грязные, злые, неприятные мысли о том, что он один, и ни один из так называемых друзей – даже Мариэ! – не присоединился, не попытался помочь, не заглянул с поддержкой. Что сестра теперь наследница, и этот статус может ей приглянуться куда больше статуса просто принцессы. Что Легна издевалась над ним, и лишь случайность помогла найти злосчастные растения. Что его невеста будет лишь рада разрыву договорной помолвки, ведь она никогда его не любила, да и любил ли его хоть кто-нибудь?
Мыслей было много. И ни одной приятной. Все они давили на чувства одиночества, ненужности, непригодности. Умом Кашуэ осознавал их лживость и чужеродность, но они пробирались исподтишка, снова и снова заставляя ёжиться от непонятного внутреннего холода. А за ним следом приходили страхи.
Страх одиночества, страх предательства, страх, смешанный с безумной виной: о, эта вина давила на принца сильнее веса трёх-четырёх породистых тяжеловозов. И пусть на деле вины Кашуэ не было ни в чём, страхи упорно нашёптывали, что если бы он не родился, то...
То королева не рискнула бы родить второго ребёнка, фальшивая фея не смогла бы подставить короля с поиском несуществующего цветка, да что там, даже химера бы не уничтожила деревню с неизвестным принцу названием, и полтергейст не занял бы «Гусёнки», в которых не осталось знаменитых когда-то породистых гусей.
Последнее оказалось перебором. Кашуэ уже почти поддался, уже почти согласился с тем, что не должен был существовать, но гуси оказались перебором. Может быть, потому, что гусей он уважал исключительно на столе, с соусом и яблоками. А чувство вины ещё и за то, что он ест мясо... Это стало последней каплей. Он встрепенулся и, разгоняя окутавшую тьму мечом, закричал:
– А не пошли бы вы, уважаемый полтергейст... Прямо, потом налево и в баню, у банника блох искать! Тогда жизнь вообще существовать не должна, коли вам поверить. Поскольку любая жизнь рождается и продолжается и благодаря смерти тоже. А уж в праве жизни на жизнь не мне сомневаться, коли не я её создавал.
Полтергейст зло и разочарованно взвыл. И тьма обрушилась на Кашуэ, пытаясь задавить, поглотить, растворить в небытии. Но тот выхватил чурочки и принялся отчаянно высекать искры, стараясь не упустить ни малейшего шанса поджечь трут, а за ним и растопку для дров.
И искры стали вылетать. Не в ту же секунду, нет, лишь через пару затянувшихся для принца мгновений – но вот уже на конце палочки загорается неверный язычок огня. Тьма старается задуть его, даже затхлый неподвижный воздух начинает двигаться, но Кашуэ уже пересаживает слабый огонёк на трут, а тот помещает в растопку. И, заговорённые Легной, не иначе, дрова моментально вспыхивают. От тёплого ровного пламени, неестественно золотого и удивительно живого, на сердце становится уютней и спокойнее. На долю секунду мелькает в языках огня алая ящерка – неужели саламандра? – но это, конечно, только иллюзия. Впрочем, даже её достаточно, чтобы дать Кашуэ немного сил. И времени. А до рассвета ещё с пару часов...
Когда дрова заканчиваются, и тьма с холодом и страхами снова наступают, Кашуэ спокоен. Он благодарен гаснущему огню, и эта благодарность сильнее мрака с его подручными. Да, принц не солдат из сказок, способный не испугаться не то, что полтергейста – призраков, а то и живых мертвецов, но его сердце окрепло. Тёплые воспоминания об отце и сестре, друзьях, светлых событиях и моментах, которых, на удивление, оказалось немало – всё это дало мужчине силу. А ещё – ему очень хотелось, чтобы в «Гусёнки» вернулись жители. Люди, которые потеряли всё: дома, имущество, родину – лишь потому, что из-за чьей-то злобной прихоти хранитель одного из домов, добронравный кобольд, переродился в чудовищного, вечно голодного духа. И подобное не должно больше случиться. Нигде.