Страница 16 из 19
Отпустив ребенка, волхв спустился с холма туда, где на разогретых солнцем камнях лежал Брагода. Почувствовав приближение жреца, борсек стремительно поднялся и преклонил перед стариком голову.
— Они пришли… Настало твое время, воин!
Брагода спрыгнул с каменной плиты, повел плечами и стал разминать красивое, смуглое от пренебрежения одеждой тело. Он двигался легко — как тень. То припадал к земле, распластавшись на ней всем телом, то вытягивался вверх, вслед за поднятыми руками, устремленными к солнцу. В его танце виделась охота, большая охота сильного зверя, никогда не упускающего добычу. Если бы в этот момент он мог говорить, то жрец услышал бы голос его танца.
«Прочь сомнения! Сомнения — это гибель! Я только исполняю волю моего рода, я — его оружие, он — моя совесть. Если род вдруг ошибется в своем волеизъявлении, моя честь будет поругана, и я уже ничем не откуплюсь. Я верю своему роду, верю, что он справедлив, ибо он держится на заветах богов. Кто это сказал, что доброта правит миром? Миром правит справедливостью! Доброта и справедливость — разные вещи. Доброта пресмыкается перед жалостью. Справедливость — это порядок, а добро и зло — хаос. И если кто-то, прикрываясь своей христианской добротой, придет сюда, чтобы разрушить родовые устои, чтобы извести волхвов, несущих людям Веду, я встречу его достойно. Волк будет драться так, как если бы это был его последний бой! Волк не сдерживает себя, желая победить и выжить. Выживет он или нет — пусть решают боги. У Волка каждый бой — последний…»
— Не-е-т, нет! — жрец был подавлен выразительной ясностью танца. — Это не должно произойти… За кровью прольется кровь. Тот, кто губит свой род, — еще больший враг, чем враг пришлый. Мы не прольем кровь чужих!
— Тогда они прольют нашу.
— Пусть возьмут ее, если это нужно богам.
— Ты говоришь, сварун, как греческий законник. А что же тогда справедливость?
— Справедливость обернется против них, но только не с помощью твоего меча. Я пойду к ним со Словом.
— Они пришли с железом, а ты пойдешь со словом? Разве так говорит Веда?
— Кровь нужно остановить, а не проливать, даже если она должна быть пролита по справедливости. Это кровь рода! Подумай — восторжествует справедливость, но рода не станет, он сам себя изведет в борьбе за нее. Кому тогда нужна будет эта справедливость?
Брагода вздохнул:
— Тебе решать! Но я не верю, что руку, дотянувшуюся до меча, можно усмирить словом. Время слов прошло!
— Или еще не наступило…
Брагода поклонился, прижав ладонью гривну, и пошел туда, где был привязан его пегий жеребец.
Высоко в небе кружил сокол, плавно выходя на стремительный порыв атаки. Брагода залюбовался им, забыв на время о тяжелом разговоре с волхвом. Как бы сейчас хотел он ударить по врагу так же внезапно, как этот сокол!
Измерение дружинники, пробираясь сквозь заросли розовосвечного кипрея, были внезапно поражены видом открывшегося в отдалении могучего холма. Вскоре они вышли на хоженую тропу. По ней прямо на них двигался какой-то всадник. Он словно окаменел в седле.
Изборцы с нескрываемым любопытством рассматривали непривычную внешность лесного воителя. На нем был старомодный круглый шлем с длинной кольчужной бармицей и свирепой личиной, скрывавшей две трети лица. Поверх шлема оскалилась волчья пасть, а сама шкура зверя ниспадала воину на спину.
Тело всадника было до пояса голым, и обнаженные налитые силой мышцы вызывали у изборцев немое восхищение. Когда он поравнялся с дружинниками, все обратили внимание на то, что поверх пояса торс воина был обмотан массивной цепью. У его правой ноги покоился прихваченный к седлу топор. Руки незнакомца закрывали толстые кожаные наручи.
— Стой! Кто ты?
Пусть всаднику перегородила массивная фигура Годины Добрынина.
Жеребец воителя, пританцовывая, немного попятился, а всадник, встав в широких кожаных стременах, привествовал Годину правой рукой.
— Я — Брагода-Вук из рода Оркса Бешеного.
По традиционному для варягов акценту и волчьей накидке тиун понял, что этот воин здесь пришлый.
— Я не слышал никогда о таком роде.
— Его хорошо знают в полабской Русии… Еще в Венедии, Вагрии, Гугии и на восточной воде Порусья.
— О-го! Да знают ли? — усомнился Година, дразня борсека и между делом поглядывая, нет ли притаившихся в отдалении его сородичей.
— Знают, знают, — спокойно проговорил Брагода, толкнув ногами своего коня. — И не дай бог тебе его узнать!
— Что-о? — прорычал Година, однако всадник уже удалялся легкой рысью.
— Возьми его! — приказал тиун, обращаясь к старому дружиннику Осте Ухатому.
Оста привычным движением посадил стрелу, натянул тетиву, но выстрелить почему-то не смог, хотя спина всадника уже маячила на оскаленном железном зубе.
…Вечерело, когда Година, внезапно потеряв интерес к лесным поискам, заспешил в обратную дорогу. Многие понимали, что ведет его какой-то помысел, связанный с дерзким лесным воином. Дружинников, вернувшихся к своим коням, немало удивило и то, что горячий на руку и неуемный в обиде изборский посадник вдруг отпустил врага, не распоров, по обыкновению, обидчика от подбородка до детородного ответвления.
Година насупился и молчал, покачиваясь в седле. У камышового брода он вдруг приказал свернуть в другую сторону, и тогда многие нашли подтверждение своим мыслям.
В сумерки дружина вышла к постоялому двору у прямоезжего тракта на ивонию. Година не велел расседлать своего коня. Он спрыгнул на землю и пошел расспрашивать о чем-то испуганного хозяина. Шло время, воины, сняв доспехи, уже собрались вечерять незатейливой крестьянской снедью, а посадник все не появлялся. Наконец он вышел из низенькой бревенчатой избы, отозвал в сторону сотника и что-то сказал тому. Затем легко, без помощи стремянного, вскочил в седло и, дав знать хозяину, чтобы тот следовал за ним, взял с места в галоп. Хозяин с трудом забрался на сонную кобылку, долго барахтался на животе поперек ее спины, кое-как уселся и заспешил вдогонку.
Не слушая пустую болтовню Годиновых гридей, услуживающих изборскому посаднику в обучении ратному делу, сотник сказал старым воякам Осте и Василию Кривому: