Искупление Тьмой Убийца 2

Постепенно волнения в Эттон-Крик утихли. Дожди прекратились, полностью уступив место сухому снегу. Дороги, крыши домов, деревья в садах и в парках – все было покрыто снежным белым ковром. По всему городу вновь появились фонарики. В этот раз они были красного и зеленого цветов. В витринах магазинов стояли декоративные елочки, украшенные мини-игрушками, в городе пахло Рождеством: смолой, леденцами, горячим шоколадом, елями. На рынке торговали украшениями для дома, рождественскими венками, мишурой и  необычными елочными игрушками.

Эттон-Крик был в предвкушении праздника, ведь ужасы закончились. Все узнали о том, что настоящий Ангел Милосердия – Леда Стивенсон. Детали не были известны, но никто ими и не интересовался. Пресса хотела раздуть шумиху, но костер быстро потушили. Лишь иногда, кто-то, сидя перед камином, спрашивал: «А как там Леда, в больнице? Ее будут судить?», или «А зачем она сделала-то это?», или горячо заявлял: «Ее отец Джек, говорят, был сущим психом!». Никто не знал, что он сделал с Ледой, малышкой, похожей на крохотного беззащитного птенчика. Никто не знал, сколько травм он ей нанес. Никто не знал, что даже после смерти он продолжал существовать в мозгу Леды. Никто не знал почему, но никто и не хотел знать правды. Они стыдились правды. Потому что если бы жители Эттон-Крик задумались над жизнью девочки Леды, им пришлось бы смахнуть пыль с собственных секретов, мерзких и заплесневелых. Пришлось бы выудить из шкафа трухлявые скелеты, а никто не хочет вспоминать ужасное прошлое.

Если бы жители Эттон-Крик стали задумываться над судьбой Леды, они бы вспомнили, как не раз Джек Стивенсон доставлял ее в больницу с избиениями, утверждая, что над его дочерью издеваются в школе. Они бы заметили, как она потупляла взгляд в его присутствии, каким была забитым ребенком. И, проанализировав в голове подробности, поняли бы, что они могли ей помочь. Миссис Томпкинсон, например, давно заметила странную погоду в доме Стивенсонов, но списала все на подростковый бунт. Теперь-то она поняла, что это был никакой не бунт, поняла, что ошибалась в Лауре. И, перед сном, когда на нее наваливался сон, миссис Томпкинсон вспоминала, как Леда убила кошку ее дочери по кличке Пышечка, и после этого горячо утверждала: «Это сделала не я!». Леда говорила, что кошка в лучшем мире, где никто не посмеет ее обидеть.  

Никто не задумывался, потому что все боялись почувствовать вину.

В воздухе звенело снежинками скорое приближение нового года. Это были магические вибрации, обещающие счастье и покой, обещающие еду и питье и много веселья. Все ждали нового года с нетерпением, предвкушая волшебство.

Для меня двадцать пятое декабря – это особый день. Каждый год в этот день мои родители вели себя необычно, а затем, когда отец умер, мама погружалась в этот день в глубины своего сознания и выныривала из него лишь на следующее утро. Двадцать шестого декабря моя молчаливая мама, запершаяся в спальне, вновь становилась самой собой.

В этом году я буду скучать по Джорджи в одиночестве. Ей бы исполнилось тринадцать сегодня; она бы выглядела как маленькая принцесса: высокая и стройная с копной кудрявых каштановых волос, с озорным взглядом и смешливым характером. Мы с семьей отправились бы в кафе и съели тонну мороженого, а затем устроили бы уютный семейный вечер. А может у Джорджи была бы куча друзей, с которыми она захотела бы провести свое время? Она бы дружила с Билли Эллиссом?

После того, как четвертого декабря все закончилось, я почувствовала, что все закончилось. Леда оставалась в больнице, и я навещала ее каждый день. Я вернулась в университет и посещала занятия, встречалась с Аспеном и Кирой, гуляла с Крэйгом и его девушкой Греттой. Я вела себя так, будто все в порядке. Но я была в подвешенном состоянии, потому что Ной все никак не отпускал меня.

В тот день, четвертого декабря, я вернулась в особняк Харрингтонов около семи утра. Над головой было все то же сумрачное небо, с которого сыпались снежинки – сахарная пудра на большом пироге. Оставляя на лужайке следы, я бегом добралась до входной двери, и она распахнулась за секунду до того, как я дернула за ручку, а затем Ной схватил меня в объятия, подавшись назад из-за моего внезапного напора. Я спрятала лицо на его груди, обхватила руками узкую талию и крепко прижалась к телу, от которого пахло такими приятными и знакомыми запахами. Ной поежился в ответ на холод, который я с собой принесла, но не отстранился. Ухом я слышала, как размеренно бьется его сердце, а потому с легкостью подстроилась под его ритм. Тогда Ной ни о чем не спросил меня. Мы молча стояли на пороге больше пяти минут, - я слушала его сердцебиение, а он думал о своем. Я успела согреться и прекратила плакать, - рядом с ним в моей груди всегда открывался колодец слез, который я бессильна контролировать. Когда я отстранилась, Ной нежно поцеловал меня, бережно взяв мое лицо в теплые ладони. Его губы были мягкими и уверенными, в то время как мои обледенели от холода. Я была сбита с толку и скованна эмоциями и не смогла ответить на поцелуй сразу; тогда Ной обнял меня за талию, как несколько минут назад обнимала его я, и прижал к себе, выпрямляясь и поднимая меня над полом. 

Тогда мы ни о чем друг друга не спросили, но я поняла, что что-то не так. Я заключила в себе неуверенность всех жителей Эттон-Крик, которые смотрят на правду, но предпочитают ее не замечать. Тогда я лишь позволяла Ною целовать себя и целовала его в ответ. А затем, дрожа от холода и воды, хлюпающей в ботинках, попросила его не забирать меня до дня рождения Джорджи. Он согласился с легкостью, будто я попросила о каком-то пустяке. Он сказал: «Хорошо». И все. Он не стремился разговаривать той ночью. Он ни о чем не спрашивал и на следующий день. Мы говорили о чем угодно, но не о том, какой сегодня день. Он не спрашивал, как мои посещения Леды в лечебнице, не спрашивал, как чувствует себя Кира в больнице – он знал все ответы. И что-то скрывал от меня. Он не спрашивал, потому что не хотел, чтобы я задавала вопросы в ответ.