Страница 18 из 41
- Не могу вполне согласиться с вами, но отчасти я понимаю, что вы имеете в виду. Я попробую последовать вашему совету, - сказал он с той осторожностью, что вдруг будто отбросила меня на первые часы нашего знакомства.
Мы приближались к Мясницкой, и неунывающий экскурсовод внутри меня решил, что все эти спорные раздумья не должны отменять важности исторического дискурса.
- Мы вышли на довольно любопытный пятачок – это очень масонское местечко. Вот это здание с высоты имеет форму рога изобилия. Через дорогу – главпочтамт, вероятно, в этот самый дом попадали все ваши московские письма, прежде чем дойти до адресатов, - этот только что осознанный факт внезапно как-то согрел меня, сблизил с ним и уверил в том, что все хорошо. – Многие почтовые служащие исторически были масонами, их главный храм – прекрасное зрелище и ждет нас впереди. А в наши дни на почте России продолжают работать такие специфические ребята, что иногда мне кажется, что они тоже масоны.
- А вот и символический знак, - с улыбкой обратился он ко мне, показывая на синий городской указатель.
Я рассмеялась, скорее, от радости видеть его таким открытым и доверяющим, чем от того, что в гербе пожарной части, находившейся неподалеку, он разглядел перекрещенные молоточки. Я не стала разубеждать его, сама решив увериться, что мы увидели в центре Москвы масонскую инфографику, и предупредила, что впереди памятник Грибоедову.
Он разглядывал его неторопливо и вдумчиво, и я порадовалась, что замолчала ненадолго и смогла собраться с мыслями. Поняла, что очень уместно не стала расспрашивать его о масонах – почти уверена была, что он не входил ни в какое общество из-за того, что в годы их расцвета еще не был дворянином, и, возможно, это несколько подавляло его самооценку. Помнила все его фразы о том, что он никогда по рождению и воспитанию не принадлежал кругу близких людей – Пушкина, Жуковского, Вяземского, и, несмотря на сроднившие их обстоятельства, всегда чувствовал себя несколько в стороне и оттого какой-то особенный трепет питал к высшему свету. Помнила и те странные слова, что он ничего хорошего не запомнил из собственного детства и до двадцати лет «напоминал чурбан, лежащий на земле». Мне в это решительно не верилось, и у меня появились некоторые мысли насчет того, как помочь ему встретиться с прошлым и, быть может, получить какие-то небесполезные впечатления для настоящего. Вообще темные стороны прежней этики с ее патриархальными ограничениями и отсутствием знаний о самом себе в нем на моих глазах пока никак не сказывались. Это приятно удивляло, но мне хотелось верить, что он будет раскрываться больше, а значит с чем-то подобным я еще столкнусь. При всей восторженности, я отдавала себе отчет, что это слишком далеко идущие планы и признавала свою немного несвоевременную терапевтическую самонадеянность.
- Вот он, тот самый масонский храм – Архангела Михаила, или Меньшикова башня – ну правда же такая барочная елочная игрушка.
Мы стояли, задрав головы, в полупустом переулке, и за спиной у нас свиристел трамвай, прозываемой «Аннушкой», а впереди вырастало затейливое устремленное вековое здание. Розово-белая штукатурка и позолота сплетались в виноградные лозы, амуров, спрятанные великие дельты и прочие классицистские изыски, которые для меня были предметом истории искусств, а для него – понятной частью повседневности.
- Что за чудная замечательность, - протянул он, и это было прямо в сердечко. Не знаю отчего, эти попадания в любимые мной цитаты будто вдвойне утверждали прекрасную реальность его близости, а значит, и мое бытие в настоящей минуте.
Мы приближались к Зарядью, уже пересекши границы прежней Китайгородской стены, и сосредоточение древностей вокруг нас становилось все более густым.
- Неужто тот самый? – замер вдруг он посреди улицы, и я поняла, что взгляду его открылся выступающий впереди силуэт Василия Блаженного. - Мы подойдем ближе, вы все увидите, - уверила я, с удовольствием считав почти детскую завороженность из уголков его расширившихся глаз, и мне вдруг стало так интересно спросить, где ему приходилось видеть изображение этого памятника.
- На литографированных картинках, верно, из истории Карамзина, - отвечал он, и я подумала про заряженный фотоаппарат в рюкзаке, о котором рисковала забыть из-за неувядающей красоты каждого момента, слишком полной и ни в чем более не нуждавшейся. Тут пришлось невольно заметить про себя, что, будь у меня сговор с Мефистофелем, я бы давно все проиграла и, должно быть, не пожалела бы.
- А это достаточно новое заведение, - продолжала вещать я, пока мы подходили к турникетам парка, - в ваши времена здесь был торговый еврейский квартал, потом пустырь, на котором думали возвести огромное и совершенное перекрывающее все древние виды здание. Но несколько лет назад закончили реставрацию окрестных храмов – вот где начинаются исконные «сорок сороков» - и разбили этот сад, с которого открываются вполне первозданные картины.
- Как же это походит на чухонские сосенки, - устремился вдруг он в сторону от самого входа, удивив меня этой несвойственной резкостью движений. – Будто мы с Гротом в сороковом году едем из Гельсингфорса со всеми милыми впечатлениями и вышли размяться по пути, и взгляд сам склонился к этой маленькой красоте, - он будто мыслил вслух, не глядя на меня.
Я подумала попозже рассказать ему, что сосенки, скорее всего, и привезли с севера, из Карелии, быть может, которая в его времена частично могла зваться чухонской стороной – задумка парка «Зарядье» была в том, чтобы в миниатюре показать всю флору страны, и на карте его значился островок «Тундра». Отойдя немного в сторону, чтобы дать ему возможность погрузиться в свои впечатления, я вспоминала о том, как часто он говорил об этой поездке сорокового года как о чем-то едва ли не самом светлом в жизни. Он участвовал тогда в юбилее Гельсингфорсского университета, наслаждался радостями дружбы и признания, гостил на аристократических дачах и увлекался финскими красавицами, с одной из которых у них едва не случился роман. Мне было смутно и будто обидно оттого, что нынешнее путешествие едва ли займет подобное место в его памяти. Что-то неуловимо подсказывало мне, что оно вообще будет начисто стерто из нее на обратном пути, и нельзя было не признать логичности и правильности такого исхода. Терпеть не могла в себе признаков ревности, что казалась самой неприятной и выраженной издержкой присущего мне стяжательства. Но теперь во мне, кажется, больше говорила жалость к себе, эта осмысленная невозможность стать ему близкой, сделаться частью чего-то, по-настоящему присущего ему, даже в воспоминаниях. Я подумала о том, что может если не вытеснить это чувство, то хотя бы ненадолго примирить меня с ним. Фотография часто казалась мне какой-то узаконенной формой присвоения красоты, которой я старалась не злоупотреблять. Но теперь в этой попытке заключалось для меня такое необходимое утешение.