Страница 12 из 41
«Что это вообще такое было? А, элемент этикета. Который был создан явно для более выносливых персон, чем я. Как быть, если привыкать к такому мне совершенно не стоит, а переставать дышать как-то тоже проблематично, особенно если хочется продолжать выстраивать коммуникацию?..»
Он поднял лицо, а я чуть наклонила голову, подразумевая под этим ответное приветствие, и, выдохнув, проговорила:
- Однако, нам стоит позавтракать, - стараясь сделать свой тон не терпящим возражений, я подошла к плите, поставила овсянку разогреваться и начала нарезать хлеб и сыр. – А то мне скоро бежать.
- Как вам спалось? – краешком ликующего взгляда я заметила, как он, не дожидаясь приглашения, сел на диван. И вопрос его совершенно будничный – пусть был первой данью вежливости, но мне стойко казалось, что в его уму вертится уже не единственная мысль «Как убраться отсюда». Во всяком случае, мне хотелось и нравилось так думать, и это уверение звучало будто не только внутри меня.
- Неплохо, благодарю. А вас не тревожил этот бесцеремонный господин, - кивнула я на Троцкого, который ошивался у наших ног в надежде на какую-нибудь добавку.
- Вовсе нет, но мне, признаться, не сразу позволил уснуть шум с улицы - было давно заполночь, но все доносились звуки какого-то движения. И свет от множества огней – хоть я и привычен к белым ночам.
«Москоу невер слипс – привыкай, дружочек», - подумала я и вспомнила свои собственные ощущения, когда приезжала на малую родину и дивилась этой познанной в сравнении первобытной тишине и темноте, такой обнимающей и живительной. Мне хотелось укрыть и спрятать его от каждого лишнего звука и всполоха, но я отдавала себе отчет, что лучше бы стараться уберечь его от самой себя. Благо, на ближайшие двенадцать часов это складывалось легче легкого.
- Надеюсь, это съедобно, - поставила я перед ним тарелку.
- Благодарю, я уже по запаху чувствую, будто никуда из дому не уезжал.
Теперь я завидовала овсянке, получившей свой лучший комплимент. И очень радовалась, что он не назвал ее «размазня из крупъ» - именно так, фраза из его письма, я даже капс лок нечаянно включила. Не знаю отчего, это сочетание безумно веселило меня своей исчерпывающей емкостью, я часто определяла им некоторые физические или душевные состояния и даже назвала так свой твиттер. Теперь передо мной сидел автор высказывания, и, помимо всех прочих чувств, это вызывало какую-то постмодернистскую усмешечку, так что мне с трудом удавалось сохранять солидный вид.
Постаравшись оперативно рассказать ему про холодильник и кондиционер, я выбралась на лестничную площадку с тяжело искрящей головой, и от подъезда, как могла ускоряясь, пустилась по дорожке среди газона, в направлении к остановке. Уже на ходу меня догнала досадная мысль о том, что я даже не посмотрела в окна, за которыми оставался он. Но зато вечером у меня будет особенная радость вычислить среди несчетных квадратиков те, что затеплятся таким взыскуемым и все еще невероятным светом дома. В автобусе, клонясь лбом к стеклу, я думала о том, как хрупко стоит беречь открывшееся мне доверие, и как на самом деле не совпадает с нынешним, даже мне не вполне созвучным миром, это искреннее, бесхитростное существо. Я старалась уверять свой невротически настроенный мозг, что в четырех стенах с ним совершенно ничего не может приключиться. Даже испугаться телевизора, случайно включив его, получится едва ли – тот был таким навороченным, что Катя оставила мне пошаговую инструкцию.
Вчера, отдавая ему свой телефон, я умудрилась допустить мысль, что отрываю от себя стойкую привычку, но теперь на ее месте, конечно же, не было той потерянной пустоты, которая бывает от внезапно разряженной батареи. Я бы, пожалуй, не смогла слушать музыку, даже будь у меня такая возможность. Вместе со всеми эффектами недосыпа в голове плескался тот густой сладкий состав, что наполняет обыкновенно сознание влюбленных людей. Эйфорически бегущие строчки, щедрые пригоршни нежностей и горячностей, и плохо снятые флаффные клипы собственного сочинения. Чтобы хоть как-то упорядочить этот безудержный поток, я обратилась к искусству, и на этот раз во дни сомнений меня выручал, на удивление, не русский язык. Это была, пожалуй, не сколько поэзия, столько мантра: лаконичные и отточенные строки Лорки, которые казались вполне всеохватно конгениальными происходящему. «Я люблю, я люблю, мое чудо, я люблю тебя вечно и всюду», – мне на самом деле было нечего к ним добавить.
После нескольких часов обременительных рабочих контактов и бюрократической беготни полупустыми, по-летнему дремотными вузовскими коридорами я поняла, что выдыхаюсь, и мне необходимо хоть чуточку поспать. Главное дело было сделано, на ближайшие две недели Добби был совершенно свободен. Собрав последние силы, я почти проскакала от ограды к остановке и плюхнулась в кстати подлетевшую маршрутку. Со стороны меня можно было принять, пожалуй, за выпускницу, забравшую заветный и выстраданный диплом, но все было гораздо лучше. Я совершенно ничего не заслужила, просто была обречена впускать в себя красоту, снова вышедшую за пределы одного силуэта и разлитую по миру. Сгущенную и возросшую в каких-то внематематических степенях.
Короткий сон в метро оказался тем самым, необходимым и целительным островком свежести. Я высадилась на Арбате, пошла подзабытыми переулками, где, последнее время изредка появляясь, сама чувствовала себя туристом. Но теперь к каждому взгляду примешивался волнительный призвук новизны – я представляла, как он будет поднимать лицо к этим пилястрам и колокольням, а я буду говорить что-то рядом с его плечом. Я даже не слишком переживала за собственную невнятную и косноязычную речь – его присутствие каким-то необъяснимым образом выравнивало во мне все, делало из меня какую-то лучшую версию, которая могла просто быть, но не осознавать происходящее.
С «Современником» все прошло неплохо, я замирала и от волнения поднималась на цыпочки, когда букинист в тяжелых очках вглядывался в форзац со свежим автографом, сделанным вчера вечером на коленках тонкой черной ручкой. Тем прихотливым почерком, который мне столько замечательных минут приходилось разбирать: сперва он казался совершенно неразличимым, но постепенно взгляд научался видеть в невнятных завитках слоги и складывать их в слова, которые начинали говорить к сердцу. Мне бы очень хотелось, чтобы это оказалось метафорой про обладателя почерка.