Страница 239 из 240
И вновь ожидание - тягостное и болезненное. Ночь еще была или уже светало? Перед глазами Чезаре медленно качалось бледное пламя лампады. Мраморный лик Христа то оживал в причудливой игре света и тени, то вновь замирал в своей каменной недвижимости. Все плыло, мерцало, дрожало, пульсировало и, казалось, не была конца этой зловещей ночи. Он не сразу сообразил, когда именно крики Лукреции прекратились. Чудилось где-то на задворках его сознания, что она продолжала рыдать, стенать, вопить. Но слух не мог ошибаться - монастырь вновь объяла звенящая тишина. Минута тянулась за минутой, и необъяснимое молчание внушало самые страшные догадки.Спустя, наверное, целую вечность раздался звук, чуждый всему, что Чезаре доводилось слышать прежде. Смелый, дерзкий, невероятно звонкий и требовательный крик новой жизни. Первый плач младенца. Свершилось! Неужели все кончено? Но как же Лукреция? Теперь Чезаре больше не мог ждать. Сорвавшись с места, будто его подхватило ураганным ветром, он бросился вдоль коридора и уже хотел было со всего маху толкнуть дверь, из-за которой доносился настойчивый крик новорожденного, как прямо перед ним створка открылась, и ему навстречу вышла матушка с усталым, но торжествующим лицом. Она плотно затворила за собой дверь, оперлась на нее спиной и со счастливой улыбкой сообщила:- Это мальчик! Прошло еще не меньше часа, прежде чем ему позволили увидеть Лукрецию. В ее комнатах вовсю суетились монахини, в своих черно-белых одеждах они напоминали встревоженных сорок и создавали столько же шума. Джеральдина, измученная бессонной ночью, между тем, встретила Чезаре со смиренной, почтительной улыбкой и, самостоятельно открыв двери спальни сестры, впустила его в святая святых. Лукреция сидела там, на чисто убранном ложе, в пене кружев и атласа, причесанная и сияющая дивным светом счастья, будто сама Пресвятая Мадонна. Их взгляды встретились, и Чезаре на миг онемел, оцепенел, не в силах двинуться с места. Никогда ранее он не видел такого нестерпимого света, такой нежности и покоя в этих любимых глазах. Она жива! Жива и невозможно красива. На руках Лукреции вертелся и дрожал кремовый сверток - крохотный младенец тыкался в раскрытую полу ее шелкового халата, в бархатную мягкость обнаженной, белоснежной груди. Существо это сопело и хныкало, неумело и жадно хватая набухший, потемневший сосок. Видимо, молока еще было мало, и малыш то и дело порывисто отворачивался, беспомощно открывая маленький, алчущий ротик. Он жалобно повизгивал, и тогда Лукреция мягко укачивала его и вновь прикладывала к своей сверкающей, с голубыми прожилками вен, груди.Охваченный каким-то необъяснимым, исступленным восторгом, Чезаре осознал, что на губах его застыла по-детски глуповатая улыбка. В нерешительности подойдя к кровати и осторожно присев на ее край, он все не мог оторвать взгляд от сияющей новым, возвышенным светом Лукреции. Ему хотелось расцеловать любимую, и в то же время было страшно прикоснуться, будто он мог нарушить волшебство ее счастья и единения с малюткой. - Он так прекрасен, Чезаре, - проговорила она, переводя завороженный взгляд от дитя к брату. - Он просто чудо!- Можно мне, - он протянул к ней руку, - подержать его?Лукреция охотно кивнула и осторожно, будто то было самое хрупкое сокровище на свете, передала малютку Чезаре. Одной ладонью бережно поддерживая крохотную голову, а другой - невесомое тельце, он вгляделся в кукольное, красноватое личико младенца. Лишь теперь Чезаре осознал, как все изменилось. Плоть от ее плоти, кровь от ее крови. Пусть новую жизнь в ней зародило чужое семя, это она - она одна - выносила и произвела на свет чудное дитя. Отныне сестра навсегда будет привязана к этому маленькому, горячему комочку. Она станет заботиться о нем, станет отдавать всю свою любовь и душевные силы сыну. Больше нет той маленькой, беззаботной Луки, больше Чезаре никогда не сможет представить ее ребенком, нынче она окончательно превратилась в женщину, в мать, в ту Лукрецию Борджиа, которой она всегда мечтала быть.Он вышел из монастыря под утро, в то сказочное время, когда еще не властен был свет над землей, но тьма уже рассеивалась, и все вокруг окрашивалось в таинственный густо-голубой тон. Первые ранние птахи чертили небо над Сан-Систо, предрассветный воздух был пронизан весенней свежестью, неповторимой благоуханностью, горьким медом и терпкой влагой.Что-то внутри Чезаре переменилось в эту ночь. Словно перед ним на какой-то краткий миг открылась потайная дверь, что соединяла былое и грядущее. И он вдруг ясно увидел свою судьбу и себя самого со стороны. И вместе с тем, он каким-то чудесным образом впервые в жизни освободился от вины за свои чувства к сестре. Сегодня он мог потерять ее, мог навсегда утратить смысл своего существования. Какое значение тогда бы имела его вина? Во всех невзгодах и трудностях люди стремятся вернуться домой, в пристанище, где живет их сердце и душа, а Лукреция - пристанище для его души. И сколько бы он не бежал от себя самого, он неизменно будет возвращаться к ней. Чезаре пора принять как должное, что он вовек обречен разрываться между небом и пропастью, меж раем и адом, между верой и безбожием, между желанием и долгом. Раньше он не вполне осознал, куда шел, бесцельно подчиняясь воле отца, он хотел доказать, что достоин любви и доверия, хотел отвоевать то, что принадлежало ему по праву - первенство. Ведь именно Чезаре, а не Хуан был старшим сыном в семье. По юношеской горячности он думал, что сам виноват в том, отец сделал его церковником, а не герцогом, не воином, которым он всегда желал быть. Но нынче все прояснилось. Будущее вдруг предстало перед ним в своей неотвратимой предначертанности: он пойдет по лезвию рока, не страшась чьего-либо порицания, и сам возьмет все, что пожелает. И к черту всех врагов. Успех всегда вызывает зависть, а ставки постоянно растут. Нет, он не оставит отца, никогда не предаст того, благодаря кому он нынче живет, дышит и смеет надеяться на великую славу. Им предстоит много работы, а трон Святого Петра станет их опорой в будущих планах.