Страница 238 из 240
Забота о сестре? Что Урсула могла знать о его заботе... Хотя, конечно - забота! Тысячу раз - да. И забота, и опека, и поддержка, и заступничество. Но прежде всего - любовь. Он любил Лукрецию не просто как брат может любить сестру, не просто как мужчина любит женщину, он любил ее как то единственное, ради чего вообще живут в этом мире. И Чезаре знал, что любовь эта - проклятье. Чувства его - самое сладостное счастье и они же - величайшее испытание. Но разве человеку дано выбирать кого любить? С тех самых пор, как Лукреция вошла в его жизнь, он знал, что больше никогда не освободится от нее, сердца их навеки связаны незримой нитью, прочной как шелк, гибкой, как натянутая струна. Он и желал бы полюбить кого-то еще и даже думал, что ему это удалось с Урсулой, но то было жестокой ошибкой. Теперь Чезаре понимал: он гнался за химерами, в баронессе увидев лишь отблеск, призрачную тень той, кому его сердце было отдано навсегда. Сколько раз, лаская изящное тело любовницы, он подспудно мечтал о другом, еще более соблазнительном, еще более желанном образе? Сколько раз, с нежностью глядя в светло-зеленые глаза Урсулы, он вспоминал другие, изумительные глаза: ясные, дивные, прозрачно зеленеющие, словно морские волны на закате - глаза Лукреции. Ничто в целом мире не могло сравниться с взглядом этих священных глаз. И никогда, даже самое живое напоминание о величайшем чувстве, не заменит само чувство. Медленно ползли минуты, растягиваясь в часы, солнце плавно катилось вниз, за горизонт. По стенам капеллы, где Чезаре в нетерпении ожидал новостей, скользили длинные тени. Когда начало смеркаться, две послушницы явились неуловимыми призраками, чтобы зажечь свечи у алтаря и вдоль самой капеллы, затем ему вынесли легкий ужин и вино. Несколько раз к Чезаре выходила сестра Марта - по ее словам Лукреция держалась молодцом.К еде он не притронулся. Мучительное ожидание томило душу, тишина сводила с ума. Если до этого он и сохранял маломальское спокойствие, то теперь, с каждой новой минутой оглушающей неподвижности, самообладание покидало его. Почему так долго? Сколько еще боли отведено сестре, прежде чем она сможет обнять свое дитя? Чезаре безостановочно ходил по кругу часовни, будто дикий зверь, заключенный в клетку. Вперед, назад и обратно - его ноги не чувствовали усталости, лишь невероятное напряжение, требующие выхода. Он все ждал, что бездну молчания вот-вот нарушит звонкий плач новорожденного. Но вместо этого монастырь глубже и глубже погружался в беззвучие. Вечер уже превращался в ночь, когда слабые, жалобные стоны еле слышно долетели из покоев сестры. Сердце Чезаре ушло в пятки. Стоны без всякого сомнения принадлежали Лукреции. Итак, вместо того, чтобы окончится, все стало еще хуже. Погруженный в растерянность и отчаяние он вскоре различил еще один стон, напоминающий вопль ужаса, а затем еще один. Разве она могла так кричать? Глаза его метнулись к фигуре распятия величиной во всю стену. Не вполне осознавая что делает, Чезаре ринулся вперед и, приблизившись к алтарю, упал перед ним на колени. Скользнув взглядом по безжизненному, мраморному распятию Христа, кардинал, должно быть, впервые по-настоящему задумался каково это - молиться? Свет лампады перед алтарем чадил, пахло ладаном, неровные тени плясали вокруг, будто призраки. Что же нужно говорить? Те слова молитв, что Чезаре знал наизусть, он тут же отбросил прочь. Слишком много раз он произносил их в неверии, слишком часто он испытывал лишь холодное равнодушие, пока уста повторяли заученные, дежурные фразы. Нет, нынче молитвы его должны идти от самого сердца, коли он желает быть услышанным. И пусть разум не верит, пусть душа давно очерствела для молитвы, но сегодня, здесь и сейчас, он должен перебороть привычное отчуждение и обратиться к той единственной силе, что, быть может, способна помочь Лукреции в ее страданиях. Ведь она просила его, она верит. А значит, Чезаре будет молиться ее Богу. Смотря перед собой невидящим взглядом, он впервые в жизни воззвал к неизведанным, потусторонним стихиям, вращающим мир, к тем силам, что определяли, кому жить, а кому умереть. Случайность или предопределенность? Кто решает, сколько страданий отведено женщине в ее разрешении от бремени? Что может человек, простой смертный, против неведомого порыва, что заставляет новую душу толкаться в узкую дверь жизни?Из благостного, краткого забвения Чезаре вывел очередной пронзительный вопль из спальни. Вопль был еще исступленнее прежних и, казалось, еще беспомощнее. Да что это за проклятье? Разве она не достаточно натерпелась? Чем бедная Лукреция заслужила эти бесконечные адовы муки? Разве для того, чтобы стать матерью, ей необходимо пережить нечеловеческие пытки? Чезаре с трудом подавил желание бежать. Бежать к ней, сломя голову, минуя все запреты и предрассудки. Но поступив так, он лишь облегчил бы собственное страдание, ведь избавить ее от боли сейчас он никак не мог. Уже совершенно теряя здравомыслие, он все повторял про себя: “Господи, спаси и сохрани”, а все существо его терзалось в тисках бессильного гнева и отчаяния.Когда ему показалось, что он вот-вот сойдет с ума, слушая эти душераздирающие, почти животные крики, снаружи заскрипели ворота монастыря. Через минуту на пороге часовни показалась взволнованная матушка. Увидав старшего сына, она бросилась к нему, с тревогой в голосе воскликнув:- Чезаре! Как она?- Мама! Они спешно обнялись. - По крайней мере, жива, - проговорил он, обнимая маму за плечи. Ванноцца прислушалась к стенаниям дочери и удовлетворенно кивнула, будто по одному их звуку она поняла, что все хорошо. - Я приехала, как только смогла, - сказала она, оправдываясь.Когда через коридор донесся повторный надсадный крик, мать, больше не говоря ни слова, поспешила в покои Лукреции. Дверь за ней гулко закрылась, и у Чезаре немного отлегло от сердца: поддержка той, что сама неоднократно пережила родовые муки, должна была добавить сестре сил и мужества.