Новые Глаговки

А теперь я вам расскажу, откуда взялся этот погодок Вовка. Дело в том, что мой папенька женился на моей маменьке до войны. И успел родить дочку Тоню, а потом ушел в армию и, не демобилизуясь из нее, пошел прямо на фронт. И отвоевал, как все, четыре года и вернулся-таки в свою деревню. Увидев, что дома на том месте, где он стоял, нет – в него попала бомба – поднял его из пепелища, обустроил и только потом, в 1953 году, родил второго ребенка, то есть меня. А у первой его дочери, Тони, в это же время родился сын Вовка. И для моей матери это означало одновременное воспитание внука и дочери. Его мать Тоня приезжала из города только изредка. Так у меня было одно детство на двоих с собственным племянником.

Очень мы любили с ним слушать сказку о Сиротке. Бежим к матери в огород и просим ее рассказать сказку о Сиротке, обязательно сегодня, обязательно вечером. Она отказывается, объясняя нам взрослые вещи, которых мы не понимаем, что она, Полюха, ходит в колхоз работать бесплатно, то есть за палочки и, если правильно намекнул председатель, чтобы не посадили в тюрьму за саботаж советской власти и не отправили в Сибирь. Потому что крестьянин – социальный изгой. Его надо не только раздавить за мелкобуржуазность, но и заставить работать на пролетариат города дважды, трижды и четырежды. Поэтому, когда Полюха приходит с работы, одно-единственное ее желание – поскорее оказаться в своем огороде, чтобы после рабочего дня в колхозе, где ничего толком не заплатят, вырастить хоть что-то, чтобы семья не умерла с голода.

– Мама! Ну, расскажи нам!

– Зачем вам? Вы все равно плачете! Это сказка страшная.

– Нет, мы хотим только ее, хотим, расскажи!

И вот она начинает:

– Жила одна девочка, у которой была то ли не любившая ее мать, то ли мачеха, которая за какую-то провинность свела ее в глухой лес и там оставила.

При этих словах я цепляюсь молча за Вовку и сильно напрягаюсь.

Мать выдерживает паузу.

– Мам, дальше!

– И вот, когда не любившая ее мать уходит, наступает ночь и большие сильные звери с недружелюбием окружают Сиротку.

Тут мы как по команде начинаем с Вовкой реветь.

– Ну вот. Я говорила вам, что не нужна такая сказка, – укоризненно замечает мама.

– Нет-нет, доскажи! Мы хотим знать, что будет дальше с Сироткой? – в один голос кричим мы».

Муж тети Нины – дядя Костя, что любит задавать вопросы, – из Тульской деревни. Про поросенка он рассказал следующее:

– Свиноматка родит одиннадцать поросят, а сосков у нее девять. Два поросенка обречены.

– Как же? Можно ведь из бутылочки покормить.

– Нет, потому что посевная и ни на что другое сил нет.

– Но они же умрут!

Он разводит руками. Для него это ничего не значащие городские доводы. В деревне посевная – это всё. Всё ей подчинено.

«Никто не виноват, – говорит он, – что она непропорционально самой себе родила» и, как человек словоохотливый, переходит на более миролюбивые разговоры – о том, например, как большая свиноматка летом любит нежиться в большой-пребольшой луже. И как ей там хорошо, приятно, и что обмыть ее после такой лужи – совершенно невозможно.

Как это так? По улице ходит совершенно грязная свинья и ее невозможно вымыть? Все в поле? Такого не может быть!

Рассказ тети Нины о корове

– Постарела корова, не покрывается и молока не дает. Надо бы её зарезать, пригласить умельца, – сказала моя мама. – Её Поля звали, по-деревенски – Полюха. Но сил у мамы на это не было, чтобы дома такое убийство допустить. И взяла она веревку, повязала на шею своей буренке и повела в приемный пункт на Подсоле. Сначала через Лаптевскую гать, потом через железнодорожный переезд на Ленинградское шоссе, да там с бочка до самого Подсола шла, то на церковь крестясь, хотя и без креста церковь была по тем временам, то сдерживая слезы, сама не своя.

– Мошницы – где тут? – остановил её шофер.

Тут она заревела белугой и до самого приемного пункта не могла остановиться. Так и сдала, и деньги получила, ревя. А там люди привычные к таким крестьянским драмам. Молчали да подписывали бумаги. Сдала она её и веревку выбросила в канаву, и долго шла, ничего не понимая и не видя никого. И всё ей казалось, что мир кончился.

Что скажешь? Возвращаться – плачь-не плачь – надо. И придется опираться только на одно – на крестьянскую осмотрительность, которая, заранее предвидя это, вырастила молодую телочку. О ней придется теперь заботиться. Вовремя вырастили.

Я тоже плакала, сидя в избе и всё вспоминала, как летом приводили корову доить, а у коровы из глаз текут слезы. А к ним мошка прилипает, и я тряпочкой её по глазницам тру. Жалко мне корову. А корова мне руку лижет, мол, так отблагодарить хочу. А язык шершавый-шершавый.

Как раз в то время коров побросали по новым кабалистическим указам. Многие порезали своих, многие перестали держать, и трава, которая отродясь перед домом да по канавам не росла, теперь заполонила поляны да канавы.

А раз я вызвалась корове пойло отнести, да не умела еще, десятилетняя. А ещё надо спуститься да подняться – везде изгороди, Фу, еле донесла. Поставила перед молодой коровой ведро, а та голову опустила – да и повалила набок. Всё и вылилось. Как мне, десятилетней, это было обидно. Расплакалась, побежала к матери.

– Что случилось? – мать. – Нашла о чем плакать! Значит, не больно хотела пить корова, раз перевернула.

Держать корову – держали, а молоко я никогда не пила, как ни уговаривали. Не могла – и всё. И за коровой ходила, и молоко на дачи носила, а сама не пила.

Тут сравнительно недавно, лет десять назад, пожилая пара остановилась у дома, каждому лет по восемьдесят.

– А где мама? – спрашивают.

– А что такое?

– А мы у вас молоко всё время брали.

– Умерла мама, – скупо ответила Нина.

– А вы та девочка Нина, которая нам молоко в бидончике носила?

– А что такое?

– Нет, ничего, просто мы навестить дачу идем и всё, что с ней было хорошего связано, вспоминаем.

– Ну, хорошо, – говорит Нина.

Мол, идите. Вдруг себе: «А что? По пятнадцать копеек литр был, да принеси, да деньги не сразу, а в конце месяца. Сам держи, сам дои, сам носи на дом за такую цену. Как Хрущев вольную крестьянам дал – все сразу и разбежались. И бидончики с молоком на даче кончились. Крепостных больше не стало. Молоко каждый себе сам стал добывать. Корова-то в убыток была. Прости мою душу грешную, про дачу они пришли вспоминать. Нам это слезками обернулось, ваше хорошее».

Юность Нины Зорькиной

В Подсоле, районном городке, когда-то давно, в 30-е годы, была школа НКВД. А потом её перепрофилировали в школу военных из иностранных государств, придерживающихся коммунистической идеологии. В основном здесь учились мужчины. А дом культуры они делили с заводом, где в основном трудились женщины. Поэтому случались разные любовные истории. И часто местное население не могло выдержать такого, и были смертельные случаи. Ведь газеты трубили об интернациональном долге и дружбе, и местное население городка воспринимало это нормально. А когда переходили на личные отношения, население это взрывало. Вслед плевались, угрожали и доводили до смертельных случае. Девушки или вешались на березах в парке или топились в местном канале. А Нина Зорькина всегда и сразу говорила ухажерам, зная конкретные случаи в парашютном цехе, отвечая нашим и иностранцам на вопрос, можно ли с ней станцевать:

– Пожалуйста, но только имейте в виду, что ни за границу, ни на границу я с вами не поеду.

– А почему? – спрашивали те.

– А потому что у меня здесь, в деревне, под городком – дом, пожилая мама, корова и огород. Я это бросить не могу.

Понятно, что многие были обескуражены таким полным ответом и отходили. А сама она раз и навсегда решила по-крестьянски, что дом в деревне – это самое главное, и что огород – это вся её школа, и что маме за все её благодеяния она столько должна, что не может бросить её на произвол судьбы на старости лет, и не огорчалась, если ухажеры исчезали. Но она верила, что судьба пошлет ей её суженого и уходила работать в цех. И работала там передовичкой, потому что кроме её зарплаты никаких денег в доме не было. И конечно, она старалась заработать. Был даже такой случай, что пожилая сотрудница ходила жаловаться начальнику – почему она двадцать лет проработала на заводе, а за этот месяц получила меньше, чем недавно пришедшая девчонка? Начальник вежливо объяснил ей, что у них парашюты для космических аппаратов шьют сдельно. Кто сколько выработает, то столько и получит. Советская пожилая женщина с этим не согласилась, и тогда начальник ей конфиденциально сказал, что у той ребенок и умер муж, вы должны это понять. А еще был случай, когда приехало бо-о-льшое начальство и ходило по цеху, смотрело, как шьют парашюты и интересовалось, нет ли где промаха в работе или провокаций в связи с тем, как потом говорили, что космонавт Комаров не мог приземлиться нормально из-за парашютов. «Ничего мы тут предосудительного не делаем. Шьем, как положено», – недоумевали сотрудницы.