Страница 1 из 8

Новые Глаговки

Авдошин Владимир

Владимир Авдошин

Новые Глаговки

От автора

Любимая моя Атлантида в жизни, даже любимей байдарки, – село Троицкое под Ташкентом. С одной стороны там был дедов род, там мать вышла замуж за отца, там я родился, а с другой стороны – Тимур, Самарканд и незабвенная Бухара. Самой симпатичной работой для меня была работа подметальщика на железной дороге. Она давала возможность составить семейный финбаланс, писать интеллектуальные тексты и раз в год, в октябре, получать бесплатный билет в Среднюю Азию. Я – Весы, и самый верный друг на походе – моя мать, которая несла в себе такое удивление перед узбекской культурой, осиленной её сыном, что с ней было очень приятно путешествовать по Узбекии, Туркмении и Киргизии. В этот месяц она уступала мне всё: и смысл жизни, и маршрут, чего не делала дома никогда, всё держа в своем кулачке. А потом ушла мать далеко-далеко и насовсем. Исчезла железнодорожная работа, исчез бесплатный билет в Среднюю Азию. Я вошел во время, называемое дожитием. Не сразу, но я понял, что обречен ехать в деревню. Правда, с правом сделать её, если получится, следующей своей Атлантидой. Не путаясь под ногами у молодого поколения в городе, приехать, познать и влюбиться в самый последний раз. Для мечтателя ведь это очень важно – влюбиться в русскую деревню.

Птицы и Крохин

Катапультируясь под зиму в деревню не по своей воле, первое время я очень страдал от того, что не имел знакомых в деревне, потому что раньше, в бытность здесь матери, я приезжал сюда только на выходные. Переходил через зеленый щавелевый лужок (бывшая картофельная бейка Смолевых, копавшаяся лошадью, её, раз Алексей вышел из колхоза, потом отрезали) и тут сразу – калиточка, лопата – и скорей копать, воду от реки таскать да в обратный путь собираться. Некогда знакомиться было. А теперь-то, выйдя на деревенскую улицу и идя по незнакомой, в сущности, деревне, я не мог слова из себя выдавить. И конечно, как следствие – никакого слова не мог от других услышать. И всё это продолжалось довольно долго и мучительно. А потому я взялся для первого случая общения высматривать, кто как из деревенских общается с птицами, чтобы не стоять на месте, а как-то двигаться навстречу деревенскому социуму. Оказалось, на нашем краю деревни любителей птиц нет. Только в Нифонтовском доме, проданном и перестроенном новым старостой, висело несколько скворечников в молодых, хорошо взявшихся липах. Три или четыре домика, напоминающих птичью колонию. Ну и роскошная двойка старых лип в самом начале коровьего брода с деревенской дороги к реке не могла остаться без внимания птиц. Это у дома Ушакова. И славно перебалтывались, лежа на терраске, Серега со своей Галиной, о том, что вот-де, прилетевшие скворцы что-то, оказывается, и от соловьев имеют в своем пении.

Далее по деревне опять нет птичника до самого дома Пузырева, предпрошлого старосты. Он беседовал с людьми, приходящими к нему как к старосте, а его жена Катя привечала птиц в царственной трапезной: на молодой березе с краю от дороги, как раз перед их окнами, висели пятилитровики, густо посыпанные семечками. Катя была поклонницей синиц и воробьев. Часто зимой она приговаривала им: «Что ж вы рассаду мне всю потоптали и повыдергали весной? Я ведь вас зимой кормлю и от голода спасаю, а вы мне такое делаете!»

Далее по деревне почти до самого конца, до поворота, опять ничего. Только в одном месте слева, не доходя магазина, – огромная старая липа и на ней самодельный, большой, прямо хоть под сову или филина – скворечник. Старый, дряхлый, вызывающий тоскливые чувства от того, что здесь давно уже никто не живет. А это был дом Лешака – так его звали по деревне. Он умел в детстве и подростках прыгать на лыжах с трамплина, выпендриваясь, конечно, на дальнем колхозном поле перед санаторскими, которых в советское время всегда много было на лыжной прогулке. Мол, вот мы какие – деревенские, перед вами – городскими. А потом он окончил школу и пошел в армию. Но перед этим спел свою «лебединую песню»: выстроил, сочинил свой скворечник и повесил его на липу. А больше ничего интересного в его жизни не оказалось. Когда он пришел из армии, то работал и женился. Вернее его взяла в мужья одна женщина. Она занимала большой и серьезный пост в городе. А когда он вышел на пенсию, то у них смешно получилось: каждый поехал в свой дом, в свою деревню. И они, эти деревни, даже недалеко были, километров восемь, если пешком. И она даже приезжала за ним сюда и просила его поехать к ней жить, и говорила, что у нее там никого нет, дети выехали в город. Потом она ходила по деревне и рассказывала, что она просила его, а он не хочет ехать к ней в деревню, а хочет остаться в своей. А деревня знала, что он сильно пьет. Каждый день в магазин ходит и оттуда еле ноги приносит. И то не всегда. А то бывает и в канаве лежит. И деревня догадывалась, что большая начальница, сделавшая в городе карьеру, не смогла обиходить деревенского мужика. В конце жизни ему бутылка стала милее жены. И потому деревня молчала.

Но самое интересное – дойти до конца деревенской улицы по дачному пандусу (а откуда у деревни деньги? А дачники нашли!) и подняться до середины на холм предков. Тут, не доходя церкви, в доме № 13 справа от дороги – самый лучший, ну, сказочный птичник. Невозможно смотреть, как безмолвно, по очереди, птицы из разграничительной линии лип и акаций планируют вниз, к столу, заходят в восхитительный прозрачный павильон, схватывают зернышко, и также безмолвно возвращаются. А на их место слетает следующая.

Кто с кем ссорился тут – крестьяне ли, колхозники меж собой или жители с государством из-за того, что их спрямить хотели на манер проспекта, – доподлинно не известно. Но они не дались. И как раз посередине села два дома враздробь стоят: Симин и соседа её, Крохина. Факт остается фактом: это самое узкое место – в одноколейку – как раз посредине села.

За фамилией Крохина числится рядом с домом прогон. Хотя сам Крохин в доме пришлый. Здесь жили две сестры, и одну из них он взял в жены. Это была его юношеская любовь. Он служил тогда в армии, во Владивостоке. В 1942 собирал там из запчастей американские самолеты, и их всех перегоняли на Западный фронт. А с окончанием войны его перегнали в Берлин. За мастерство авиамеханика. Понадобился там. Так что демобилизацию он встретил в Германии и мог там остаться работать при нашей авиаэскадрилье. Но по письму одной из сестер (вторая – наша небезызвестная Зоя), горячо любя её, только подписал документы и на крыльях любви сразу полетел жениться в деревню Глаговки.

А что вы удивляетесь? Нашей Зои Егоровны мать, городская жительница, имея там профессию, в 30-е, полюбив деревенского, вышла замуж сюда, в деревню, в колхоз. И так как не было в колхозе других профессий, кроме скотницы, пошла убирать навоз за коровами. И только её дочь, сама Зоя Егоровна, дожив в деревне до шестнадцати лет и поступив в техникум, сложно, многоступенчато вернулась в город. Упрашивала преподавателя экзаменационной комиссии, чтоб её взяли, буквально кандидатом в ученики, потому что такой девушке, что? Навоз убирать за коровами? Когда её ждет большое предприятие, и она сможет вести людей.

По итогам жизни в деревне и с горечью мать смогла пропихнуть её обратно в город. Она что-то там сначала на клинском комбинате синтетического волокна работала, а потом её делегировали в Прибалтику, в Дзинтари. Там тоже подобный завод открывали. Ну а в те времена попасть в Прибалтику да на руководящую должность – всё равно, что за границу. Она и сейчас одевается и ведет себя практически по-заграничному, в отличие от деревенских. Очень чопорная. Никому из деревенских не дает свою сумку нести. Только сама. Не то что не доверяет, а – не положено.

Зоя Егоровна – единственная, кто точно могла показать, где была конюшня, где кузница, где ток, сколько давали на трудодень осенью. Двести килограммов капусты – цена работы за год. Где и какая была раньше железно-дорожная станция. Потому что она была то ли профбоссом, то ли еще как связана с документацией людей. Могла до тысячи фамилий помнить. Остальные жители знали историю деревни частично или эскизно или вообще говорили – не помню, что и где.