Страница 31 из 32
— Как?! — воскликнула я, не веря своим ушам.
Мне уже давно пора было усвоить, что евреи — инопланетяне, живущие в каком-то фантастическом мире, в котором действуют только им одним известные правила, для нормальных людей непонятные.
— А вот так. Твои евреи считают памятники святотатством. «Не сотвори себе кумира». Ну, в общем, они правы. Только как ты там будешь жить без своего Дюка?
Тут я опять удивилась, потому что впервые подумала о том, сколько всего мне придется оставить позади. А еще потому я удивилась, что никогда не представляла, будто папа знает о моем увлечении Дюком. Я немного смутилась, но открытие было не лишено приятности.
— Я возьму Дюка с собой, — решительно сказала я.
— Это как?
— А вот так.
— Жан-Арман дю Плесси де Ришелье не еврей, а француз, к тому же герцог. У него нет права на репатриацию в Израиль.
— Сам ты Жан-Арман. Жан-Арман это который в мушкетерах. А наш Дюк — Арман-Эммануил, — блеснула я вундеркиндством. — Я на нем поженюсь, и тогда он получит это право.
— Господи, Комильфо, ты же взрослый человек! А в голове у тебя мысли пятилетней девочки. «Поженюсь!». Как ты там будешь жить одна, горе ты мое?
В этот момент папа был очень похож на бабушку. Я хихикнула.
— Ничего смешного в этом нет. Я идиот, что отпускаю тебя одну неизвестно куда.
— Ничего ты не идиот.
— Очень даже да.
Папа с глубокой печалью посмотрел на меня.
— Почему же ты меня отпускаешь?
Спросила, и миг спустя к собственному недоумению поняла, что больше всего на свете мне хотелось, чтобы несмотря на мое «назло» и фантазии о приключениях, папа бы меня никуда не отпустил.
А может быть, я поняла это намного позже, с помощью психолога Маши. Трудно сказать.
— Я тебя отпускаю, — невесело улыбнулся папа, — по той же причине, по которой твои бабушка и дедушка — те, другие, которые мамины родители, — позволили маме остаться в Одессе. А ей было семнадцать лет. Они могли настоять, если бы захотели, и увезти ее с собой, вопреки ее желанию. Понимаешь?
— Нет, — призналась я и немножечко задрожала, хоть в Пале-Рояле никогда не бывало ветра.
Папа меня приобнял и потрепал по голове, как будто мне в самом деле было пять лет.
— Не понимаешь… Bидишь ли, взрослый человек Зоя Олеговна Прокофьева по папе, Трахтман по маме, если все родители будут стоять на пути своих детей, дети так и будут всю жизнь жить с родителями. Как я со своими, — папа вздохнул.
И я поняла, что чем ближе был тот Израиль, тем дальше становилась от меня моя собственная семья, о которой я совершенно, абсолютно, вообще ничегошеньки не знала.
— Па, ты что, жалеешь о том, что всю жизнь живешь с бабушкой и дедом? Они же нас воспитали!
— Вот именно, — вздохнул папа еще тяжелее.
— Что «именно»?
— То, что все сложно, Зоя, и запутанно. Жизнь это тебе не Дюма.
— Что ты привязался ко мне со своим Дюма? Я вообще-то предпочитаю Диккенса и сестер Бронте. Кроме того, у Дюма тоже все сложно и запутанно.
— Да ты шо! — улыбнулся папа и закурил. — Я тоже когда-то думал, что Атос не прав, и мечтал спасти миледи от казни.
Я сильно оживилась и забыла про пуп мира.
— Серьезно?
— Очень серьезно. Ты что, думала, я с пяти лет тетрадки проверяю и уравнения на доске решаю? Знаешь что, Комильфо: чем старше ты будешь становиться, тем меньше будешь понимать. Так что привыкай.
Я пропустила мимо ушей последние папины фразы, поскольку вопрос правоты Атоса не давал мне покоя вот уже пять лет.
— Кто же прав в истории с миледи?
— А ты как думаешь?
— Понятия не имею. С одной стороны, некрасиво убивать женщину всей компанией, но с другой стороны, она была редкостной гадиной.
— А с третьей стороны, гадиной ее сделали обстоятельства. Так что, Комильфо, ни при каких обстоятельствах не становись редкостной гадиной, и вопросов сразу станет меньше. Простая математика.
— Папа, — спросила я, — что я буду делать в том Израиле, если памятники мне нравятся больше, чем люди?
— Оживлять памятники, — ответил папа. — И узнавать людей. Вставай, Зоя Олеговна, пойдем прогуляемся до Грифона через академика Глушко.