Страница 30 из 32
Видимо, комиссии понравились мои рассказы про унылых детей, мои общие знания о том, кто придумал, что земля вертится; математика, английский и треугольники с деревьями. Комиссия заключила, что я подаю большие надежды. Комиссия приняла решение.
На роковой звонок ответила бабушка.
— Комильфо! — закричала она из кухни. — А ну, вылезай из чулана! Звонят из еврейского этого самого. Спрашивают какую-то Ребекку.
Слово «звонят» бабушка произносила с ударением на букву «о».
— Але, — взяла я трубку.
— Ребекка Зоя Прокофьева? — сказал приятный мужской голос.
Я уже давно поняла, что у всех евреев очень приятные голоса.
— Ага, — ответила я с колотящимся сердцем.
— С вами имеет честь говорить Антон Заславский, декан программы «НОА».
— Угу, — сказала я.
— С радостью сообщаю вам, что ваша кандидатура рассмотрена положительно.
— Что это значит? — не поверила я своим ушам.
— Это значит, что в сентябре вы вольны приступить к обучению в деcятом классе израильской школы-интерната, — дальше последовала тарабарщина, которую декан Антон Заславский расшифровал как «Деревня Cионистских Пионеров».
— Серьезно? — все еще не могла я поверить. — Но психолог Маша сказала…
— Какая психолог Маша?
— Ну такая, беременная.
— А, да, да, не беспокойтесь, она уже в декрете — родила сына.
— Я очень рада…
— Мы все очень рады. И за вас мы тоже очень рады. Готовьте документы, визы, справки, прививки, проходите медосмотр и консульскую проверку, и мы пошлем вам билет.
— А куда?
— Что куда? В Израиль.
— Я имею в виду, где находится эта деревня пионеров?
— Она находится в городе Иерусалиме, столице Израиля, — улыбнулся голос из трубки. — Вам повезло: вы будете учиться в пупе мира.
— Я буду учиться в пупе мира!
Закричала я папе, подпрыгивая от счастья, когда мы встретились под памятником Tрагедии у Оперы.
Пока ждала папу, разглядывала своего любимого персонажа в этой скульптурной композиции, где все были опечалены еще больше, чем дети на картинках на экзамене. Поверженный человек, которого, кажется, затоптали все остальные участники трагедии, с распростертой на пьедестале рукой лежал прямо надо мной. Я всегда очень ему сочувствовала, потому что какие-то варвары постоянно отламывали ему пальцы, и он был не только несчастным по жанровому призванию, но к тому же и покалеченным одесским быдлом. Его столько же раз реставрировали, как и сам оперный театр, грозивший провалиться в катакомбы, но пользы от этого не было никакой: чинили, а потом опять ломали.
— Куда пойдем: на Колоннаду или в Пале-Рояль? — спросил папа, появившийся со стороны Ласточкина.
Мы направились в Пале-Рояль, который был ближе.
— Меня приняли, ты представляешь! Меня приняли!
— Кто бы сомневался, — буркнул папа и сел на скамейку напротив маленькой бронзовой нимфы с чашей, которая в причудливом изгибе склонилась над миниатюрным гротиком и поливала водой его выступы.
Пале-Рояль я обожала. Именно там папа впервые снял боковые колеса с моего синего велосипеда «Зайка-3». Папа бежал следом за мной, страховал, руль елозил, но в итоге я выровнялась и поехала. Сама доехала до Трагедии, а потом даже и до Комедии, которая чуть поодаль. Давно я об этом не вспоминала. Все дед да дед. Папа как будто стерся из моих детских воспоминаний. До чего странно.
В Пале-Рояле было тихо, потому что он был замкнут домами со всех сторон. Никто не кричал и не хипишевал, даже развешенное за окнами белье не шелестело, потому что здесь всегда было безветренно.
— Ты не сомневался, что меня примут? — удивилась я.
— Нет, — сказал папа. — Разве что тебя бы не приняли из-за меня.
— Почему?! — обиделась я на папу за папу.
— Потому что я всячески пытался испортить тебе картину личности на моем интервью с психологом.
— Ты мне не рассказывал, что и тебя собеседовали. Ты тоже был у психолога Маши?
— Нет, я был у психолога Cаши.
— Это тетя?
— Нет, дядя. Такой… с козлиной бородкой и мелкими очками.
— И что ты ему наговорил про меня?