Теория разума

Хан сидел у окна в гостиной с толстой книгой в руках. При ее появлении он не обернулся.

Энжи сделала несколько шагов вперед, нарочито громких, хотя это было необязательно для того, чтобы дать ему знать о своем присутствии.

Повинуясь безотчетному порыву, она пришла к нему на следующий день после визита к доктору Маккою. Зачем? Она сама не знала.

Медленно, будто заставляя себя двигаться, она прошла через всю комнату и остановилась. За окном простиралось бескрайнее летнее поле, залитое солнцем.

– Тебе понравилось?

Он не сделал ни одного движения, продолжая сидеть так, словно ее здесь не было, но бархатные нотки в его голосе выдавали скрытый интерес.

– Полагаю, ты уверен, что да, – Энжи сделала еще шаг и опустилась на стул рядом с креслом.

– Посмотри на меня.

Хан медленно закрыл книгу и, отложив ее в сторону, развернулся к ней всем корпусом, видимо, таким образом желая выразить, что он весь внимание. Забавно, учитывая, что мы находимся в его реальности, подумала она.

– Как прекратить это? – Энжи решила, что промелькнувшее в глазах Хана выражение сожаления было просто причудой ее собственного восприятия, – как, в целом, и содержание недавних сновидений.

– С помощью обычных нейролептиков, – пожал плечами Хан.

Энжи покачала головой.

– Я была у врача. Нейролептики мне не помогут.

– Современные – нет, – понимающе кивнул головой Хан, – но если тебе так сильно докучают эти сны, – он встал и направился к столу, – то при желании не так уж сложно найти выход из положения.

Энжи смотрела, как он вытаскивает из пачки чистых бумаг небольшой лист и, взяв простую шариковую ручку, какими пользовались в конце ХХ века, принимается писать на нем что-то, склонившись над столом.

– Вот, – обернувшись к ней, сказал Хан и, вернувшись на место, протянул ей густо исписанный листок. – Это формула психоактивного вещества, которое было случайно открыто на рубеже XXI века и впоследствии запрещено как наркотическое, – пояснил он. – При неправильной дозировке оно действительно может обладать подобным эффектом, – в ответ на ее непонимающий взгляд заметил Хан, – но если знать, как его использовать, можно избавиться от практически любых нежелательных симптомов неврологических расстройств. Включая эротические сновидения.

Энжи невольно стиснула зубы.

– Думаю, бессмысленно спрашивать тебя, откуда ты знаешь.

Хан мягко улыбнулся.

– Думаю, да.

Энжи протянула руку и, взяв у него листок, посмотрела на него.

– Есть кто-то, кто может это приготовить?..

– Любая химическая лаборатория, – кивнул Хан. – Тебе даже не понадобится разрешение. Работа с неизвестными или забытыми нейролептиками не запрещена, так что тебе несложно будет найти ученого, который синтезирует для тебя нужный препарат в течение двадцати четырех часов. Рецепт ты не забудешь, с того момента, как ты взяла в руки текст, он стал частью твоего сознания.

Энжи задумчиво кивнула.

– Скажи, – спустя минуту спросила она, – эти сны... Они у всех разные, или всем снится одно и то же?

Не говоря ни слова, Хан прошел обратно к оставленному креслу и вновь устроился в нем, на сей раз сев боком к окну. Энжи развернулась и увидела, что солнце сейчас висит значительно ниже над горизонтом, освещая одну половину его лица и делая его взгляд каким-то по-новому странным и непроницаемым.

– Сон, который снится прервавшему связь, – это результат спонтанной реакции нейронной сети. У каждого она уникальна, – сказал он. – Как правило, содержание сновидений состоит из явных или скрытых элементов взаимодействия, обусловленных фантазиями и желаниями обоих партнеров.

Энжи автоматически кивнула и тут же подняла на него изумленные глаза.

– Постой, – растерянно сказала она, – ты хочешь сказать, что...

– Я не мог знать, что именно ты увидишь, потому что сны снятся только одному из партнеров и второй в этом не участвует, – он говорил все так же спокойно, как будто объяснял ей свойства только что предложенного вещества, – но общее содержание снов всегда известно обоим, потому что является результатом их взаимоотношений.

Она в замешательстве смотрела на него.

– Поэтому с ними так трудно справиться? – все, что ей удалось выдавить из себя.

– Тебе могло сниться, что я убиваю тебя, – сказал Хан.

Да, пожалуй, это было бы проще.

Очень медленно, не глядя на него и не произнося ни слова, Энжи разорвала бумагу, которую держала в руках, и бросила обрывки на пол. Хан скептически посмотрел на них и, кажется, собрался что-то сказать, но передумал.

– Есть другой способ?

– Что?

– Есть другой способ избавиться от этих снов? – теперь Энжи смотрела прямо на него, и почему-то это неожиданно придало ей храбрости. – Есть или нет?

– Энжи...

– Хан, я задала тебе вопрос.

Он поморщился, как от удара – легкого и неспособного причинить вред, но определенно болезненного для самолюбия.

– Есть режим мягкого выхода, – помолчав, сказал он. – В течение месяца постепенно уменьшать продолжительность сеанса на один час относительно обычного времени. В первый же вечер сны исчезнут, и потом никогда уже не вернутся. А когда все завершится, ты будешь свободна.

Энжи кивнула. Она предполагала нечто подобное.

– А если я прямо сейчас уйду и больше не вернусь?..

Хан откинулся на спинку кресла.

– Ты будешь видеть эти сны в течение месяца каждую ночь. Сюжеты и обстоятельства не повторяются, реальность ощущений увеличивается по экспоненте.

Она наклонилась и, опершись локтями о бедра, приблизилась к нему.

– Почему... – ей трудно было подобрать слова – почему ты...

– Энжи, я осужденный Федерацией преступник, которому разрешены свидания только у него в голове и которого через четыре месяца ждет распад личности. Ты прекрасно поработала. Через два с половиной месяца твой проект подойдет к концу. Я договорился с Лестером о расписании сеансов – ты уйдешь раньше, чем наступят сумерки.

Энжи слушала его, глядя в окно. На небе зажигались первые звезды.

– Что за несправедливость, – чуть слышно шепчет она.

– Прости, большей справедливости для тебя я не могу придумать, – сухо отвечает Хан.

Энжи молчит так долго, что это удивляет даже его, но когда он уже готов сам нарушить тишину, неожиданно произносит, громче и более настойчиво:

– Что за несправедливость – замкнуть эти сны на одного, не дав другому даже узнать, что именно в них было, – она уверенно встает и подходит к нему. – Оставляя его думать и мучительно догадываться.

– Я не догадывался. Я знал точно, – тихим голосом произносит Хан, когда она зарывается пальцами в его волосы.

Энжи кивает, чувствуя, как жжет в глазах, и вспоминает, что недавно чувствовала то же самое, – вспоминает сразу, в одной яркой вспышке, как вспоминает и ту ничтожную причину для слез.

Склонившись вниз, она целует его долго и нарочито медленно, давая ему достаточно времени для того, чтобы прийти в себя и успеть ее оттолкнуть, словно острого лезвия, касаясь мысли о том, что они по-прежнему находятся в виртуальной реальности, и большего безумия представить нельзя, но как только его ладони ложатся ей на плечи, ей становится абсолютно все равно, сон это или явь.

Резко подхватив ее обеими руками, Хан несет ее соседнюю комнату, не обращая внимания на рухнувший стул позади, не потрудившись даже закрыть за собой дверь. Пройдя внутрь, он опускает ее на кровать и – если это и не была спальня, то она моментально трансформировалась, – от души наплевав на все церемонии и приличия, будто шкуру с после долгой погони настигнутой добычи, сдирает с нее одежду.

Ему легко отдаваться: он страстный, умелый, ласковый и сильный. Будучи по природе ведущим, он дает так же смело, как берет, и среди многих других открытий для Энжи главным становится то, с какой обаятельной нежностью он это делает.

В конце у нее хватает сил лишь на то, чтобы улыбнуться собственническому жесту, которым он захватывает ее, переворачиваясь на спину и опрокидывая на себя. Энжи старается дышать ровнее, но его близость все еще будоражит, и ей требуется время, чтобы вернуться в норму. Лежа неподвижно и уставившись перед собой, она молчит.

– Балдахин, – первое слово, слетающее с ее губ, и Хан чуть слышно хмыкает где-то поблизости от ее уха.

– Балдахин? – переспрашивает она его, оборачиваясь.

– Тебя что-то не устраивает?

Энжи задумчиво морщит нос.

– Слишком помпезно, как на мой вкус.

– Все, что удалось соорудить на скорую руку, – в тон ей фыркает Хан.

Энжи понимающе кивает и отодвигается, чтобы сменить положение и переместиться на живот.

– И что теперь? – Хан проводит большим пальцем по ее щеке; его глаза внимательно следят за ней из-под ресниц.

– Я остаюсь, – просто отвечает Энжи.

Прижимаясь щекой к его груди, она чувствует, как дрожат его руки.

***

Ответ комиссии, собравшейся спустя три месяца после того, как Энжи побывала у доктора Маккоя, для того, чтобы решить, имеются ли основания для изменения условий содержания арестанта Хана Нуньена Сингха, а также можно ли усмотреть в его нынешнем положении признаки пыток и негуманного обращения, был отрицательным. Тем не менее, с учетом сложившегося положения и с целью удовлетворить ходатайство мисс Анжелы Стакс, проходившей по делу в качестве свидетеля, собравшимися было решено провести повторную проверку состояния заключенного по истечении стандартного срока, предусмотренного для подобного рода дел.

Услышав вердикт комиссии, Энжи, оставшаяся специально ради этого в зале и следившая за развитием событий с одного из задних рядов, поднялась и, не глядя ни на кого из присутствующих, вышла. Она не заметила, как следом за ней встал со своего места и также направился к двери капитан Джеймс Т. Кирк. Он нагнал ее в коридоре.

– Мисс Стакс! Мисс Стакс, остановитесь!

– Это то, что вы хотите? Быть милосердным, но позволить ему сойти с ума прежде, чем ваше прощение достигнет его? – Энжи резко затормозила и обернулась к нему.

– Послушайте, мисс Стакс…

– Пять месяцев, – она указала на падд, который держала в руках, – повторный пересмотр дела назначен через пять месяцев. В самом лучшем случае, если приложить все возможные усилия и с учетом невероятной выносливости Хана у него есть не более двух. – Она остановилась и устало посмотрела на Кирка. – Скажите, вы не понимаете, что это значит, или вы и в самом деле так жестоки?

Кирк стоял некоторое время не двигаясь, не пытаясь ответить и не отводя от нее глаз.

– Я не жесток, – тихо сказал он, когда она уже повернулась, собираясь уходить, – но сейчас тот случай, когда я полностью разделяю мнение командования, и вы видели, что решающим был отнюдь не мой голос.

Энжи дернулась.

– Поверьте мне, я знаю его дольше вас и, не сомневаюсь, лучше вас. Это упрямый, сильный и очень целеустремленный человек. Он способен разыграть безумие, подделать собственную мозговую карту – все что угодно, лишь бы выбраться на свободу и закончить игру на своих условиях.

На своих… Энжи взглянула на него с неприкрытой растерянностью, и Кирк понял это по-своему.

– Послушайте, Энжи, – вас ведь так зовут? – Кирк придвигается к ней вплотную, и слова накатывают на нее душной волной. – Он – сумасшедший, преступник, он играет людьми, как фишками, он никогда и никого не принимает в расчет. Он просто использует вас.

Пальцы на ее висках мягкие, они едва касаются и ждут, пока утихнет дрожь, позволяя почувствовать их и довериться, услышать, как успокаивается дыхание и медленнее становится пульс. Они выбирают нужный момент, сдергивая привычное восприятие, как присохший бинт с раны, и тут же все снова становится на свои места.

– Я понимаю, вы сочувствуете ему, вам хочется ему верить, вам кажется, что он не такой, как думают другие, уверены, что знаете его лучше… Но он все тот же убийца, безумец и террорист, вы для него не более чем способ выбраться оттуда, и он готов быть добрым с вами ровно до того момента, пока вы ему нужны. Когда он выйдет из тюрьмы, он даже не вспомнит о вас.

Утро рождается медленно, но чем дольше она смотрит на расцветающее светло-серым окно, тем лучше видно, как вплетается в ткань однотонного мира сочная радость, расплывающаяся акварелью, оживающая у горизонта и поднимающаяся к небесам. Она касается ладонью его плеча, а под его рукой на щеке занимается то же солнце, которому нет преград и с которым нет сил сражаться у отступающей долгой ночи. Она вздыхает и, уткнувшись в его плечо, замирает и, смеясь, бормочет что-то невнятное, и, обняв ее крепче, он улыбается ей в ответ.

– Энжи, поверьте, я хотел найти с ним общий язык, я верил, что это возможно, но он просто неспособен чувствовать то же, что и мы.

Рука, дрожа, выводит на листе блокнота записи, медленно, одну за другой, запинаясь, сбиваясь и начиная заново, ни одну не доводя до конца. Слова кажутся измученными и неразборчивыми, как следы в снегу, слепые, нервные отголоски ровных уверенных строчек, которыми были месяц назад. И лишь иногда между ними мелькают обрывки формул и коротких осмысленных строк, ей сложно понять написанное, она склоняется ниже, и мир расплывается, когда становится ясно, что одна из них – ее имя.

– Достаточно. Спасибо, я поняла вас, капитан Кирк. – Энжи обращает к нему усталый взгляд и голосом, которому, наверное, позавидовал бы коммандер Спок, чьи свидетельские показания несколько часов назад комиссия слушала столь внимательно, добавляет: – Благодарю за заботу о моем душевном равновесии, но, боюсь, не могу разделить вашей точки зрения.

Она разворачивается, чтобы уйти, но, пройдя несколько шагов, останавливается.

– Единственное, с чем я действительно склонна согласиться – он и в самом деле не способен чувствовать то же, что и вы, – негромко произносит она и, не оглядываясь, выходит.

‍