Страница 116 из 147
Босх хотел сохранить себя для Божены, хотел дать ей возможность прикоснуться к изначальности, которая жила внутри него словно крохотный информационный чип. «Почувствовала ли она, что я не человек? Поняла ли, что рядом с ней происходит?». Ответа не было. Они так мало разговаривали, ей не нужны были слова, будучи журналистом, она слишком хорошо знала их цену.
Она просто любила его. Нет, не его, физическую оболочку по имени Ян Бжиневски. Души этого человека она не знала, и не узнает, наверное, никогда. Но кто оказался обманутым в этой игре призрачных надежд – земная ли женщина Божена, погрузившаяся в любовь с вечным существом, которое вселилось в тело земного мужчины Яна Бжиневски, или вечное существо, спровоцировавшее преждевременный уход земного мужчины, чтобы испытать любовь земной женщины. Не Босх ли оказался наказан за подмену и изначальное тщеславие, ведь что может быть страшнее для мужчины, чем любить женщину, которая любит не его, а того, кого уже не существует, чья душа мечется в беспамятстве на непроявленном уровне Интерриума.
Встретятся ли они когда-нибудь – Божена и настоящий Ян Бжиневски? Может в том, что именно на него пал выбор Босха была Высшая Воля, ведь он оказался единственным, кто смог прочесть Белую Книгу. Жить после этого, как прежде, не по силам даже Посвященному. «Бжиневски должен был уйти - иступленно шептал Босх, - так должно было быть, потому что если это не так, мне бы помешали…».
Босх утешал себя. Но легче ему не становилось. Глубоко внутри болело нечто оголенное и беззащитное, что порождало в его памяти воспоминание последнего утра на Земле, когда золотые дорожки паркета привели его к постели, на которой спала она, его Женщина. Он осторожно присел на край, чтобы не разбудить ее, и смотрел, смотрел, смотрел. Хотел запомнить каждую черточку, каждую родинку, крохотный шрам под правым глазом, едва заметную морщинку у губ. Божена не была красавицей, но в ней жила весна, даже когда она думала, что в ее жизни наступила осень. Божена светилась даже когда спала, от нее исходило радужное сияние, которое мог видеть только Итерн. Одиночество сделало ее неразговорчивой, а несбывшиеся мечты – недоверчивой, встреча с Яном Бжиневски (Босхом) оживила ее подлинность. И свет, что почти потух, разгорелся с еще большей силой.
«Девочка моя, если бы я мог прийти и, взяв тебя за руку, отвести домой, туда, откуда мы все…». Босх должен был покаяться, присниться ей, все объяснить, но человеческая слабость – малодушие, взяла свое. Поэтому он лежал сейчас посередине зеркальной залы и смотрел в потолок. Он отдался на милость Истоку. Босх знал, он все понимает, ему, как и Божене, не нужны слова. Итерн закрыл глаза и отдался неведомой силе, которая растворила материю потолка, прорвалась ледяным потоком, разбив на мельчайшие осколки зеркала, а они в свою очередь, вдруг сбросили амальгамную личину и предстали в истинном облике – алмазными копями Космоса, звенящими как множество серебряных колокольчиков, которым нет Числа…
Босх глубоко вдохнул и… сбросил образ Яна Бжиневски, в ту же секунду, бледно-голубой сияющий сгусток, переливающийся радужными гранями, вспыхнул, подобно северному сиянию у кромки белого безмолвия, и отчаянно несколько раз метнувшись в пространстве, устремился вверх, влекомый потоком огненно-голубых струй.
Фредерик Лабард подошел к окну – ничего, кроме спокойного океана – ни улиц, ни домов, ни площади. Но вдруг вдалеке, где ранее находился дом Итерна Босха (Итерны слишком долго прожившие среди людей предпочитали обустраиваться в Интерриуме по земным обычаям, а именно, придумывать себе дома) возникла гигантская воронка, - столп холодного света раздвинул воды океана. Лабард закрыл глаза – за время службы в Интерриуме он привязался к Босху, а теперь его любимый Итерн уходил навсегда. Может в Высший Космос, может в Ничто. Комендант Интериума не брал на себя вольность обсуждать Конечные Решения.
Когда он открыл глаза, Свет погас, и снова журчащий океан прильнул к окнам, - переливы голубовато-зеленых красок, мерцание ледяных осколков, иллюзии и миражи, созданные стремительными движениями водных потоков – все это погружало обитатателей Интерриума в гипнотическое забытье, и те из них, что недавно были людьми, с каждым новым приходом океана все вернее забывали прожитую жизнь. Они погружались в забвение, сулящее им покой, приближающее их души к новой отправной точке, за которой, быть может, последуют новые иновариантности судеб, а может, они просто вернулись домой, чтобы отдохнуть и утешиться.
Отдохнуть они могли, но вот утешать их было некому…
Интерриум был для живущих в нем, как отец, - ласковый, но строгий. Он давал своим детям столько шансов, сколько им требовалось, он представал перед ними в таких образах, которые помогали им легче смириться с Переходом. Они могли попадать с одного уровня на другой, стоило только пожелать. Для каждого из вновь прибывших в Интерриуме было приготовлено пространство, о котором он мечтал. Все для того, чтобы они не захотели вернуться.
Только сейчас Лабард осознал это – Интерриум любил своих детей, неисчислимое число человеческих душ, опытных и юных. Он беспокоился за них, печалился, когда в его границах люди тосковали по земным воплощениям. Он угождал им привычными образами, привязывая их к себе невидимым теплом и покоем. И хотя здесь не было настоящего Солнца, дня и ночи, времен года, люди придумывали их по привычке, а Интерриум потакал им, как отец - любимым чадам.