Страница 207 из 231
Омоет болью лица матерей
За то, что было, что грядёт
Воспряньте духом - наш враг идёт!
Забрезжит свет среди их тьмы,
Позволит нам отречься от судьбы
Обнажить меч, и молнией гореть
Конец имперского величия смотреть
Кровь вспыхнет в теле, в пламя обратясь,
Враг напирает гневно, в тени таясь
Восходит солнце - и в бой идёт наш строй,
Могучий Один, ты души воинов упокой.
«Битва за Сатур»
Берси Скальд.
Глава 31.
Феникс.
Кажется, она снова потеряла сознание. Сколько прошло часов, она не понимала. Может быть, прошло несколько дней?
Иветта со стоном выбралась из лежачего положения, вставая на ватные озябшие ноги, давно превратившиеся в две огромные ледышки, и упёрлась рукой в стену, чтобы удержать равновесие. Босые ступни уже не чувствовали холода и сырости её темницы. Обнажённые плечи и руки также оставались безразличны к морозу, тянувшемуся по полу, как коварная смертоносная змея. Но, в отличие от обычной змеи, которая кусала, только когда чувствовала угрозу, холод жрал её постоянно. И лишь клацавшие друг о друга зубы давали девушке понять, что она была всё ещё жива.
Камера, в которой её держали, не была обычной, такой, как в какой-нибудь тюрьме в Велиграде или в тех же казематах для преступников на окраине Тиссофа. Эти помещения в подземелье Васильковой Обители, насквозь пропитанные одиночеством, тьмой и стужей, предназначались для временного содержания магических преступников. Чародеев, как и она сама. Временных, потому что, в зависимости от решения суда, заключённого в дальнейшем могли казнить, отправить на работы в Остропик, в Ардейнард, или же посадить в Сэт`ар Дарос на Скалистых островах, по соседству с Катэлем. Конечно, последнее практиковалось реже всего, как и первое, да и не так много преступлений совершалось магами. У кого бы хватило ума пойти против закона, зная, насколько бывала справедлива и сурова кара совета Сапфирового Оплота?
Но что-то подсказывало Иветте, что в Остропик её не повезут. И на Скалистые острова тоже.
Она сделала неустойчивый и неуверенный шаг вперёд, не отпуская стены, и покосилась на толстые прутья решётки. Её особый сплав блокировал всю её магию, как будто одного ошейника, который на неё нацепили первым делом, было недостаточно. Магичка со всхлипом рванула толстое кольцо, сдавившее глотку, но безрезультатно. Его стальные пластины, усеянные со внутренней стороны, казалось, шипами, жестоко царапали её кожу. Какая уж тут попытка к бегству... Без браслета она была ни на что не способна. Это Дита или Радигост, да кто угодно из их совета, умели колдовать без помощи своего талисмана, а иногда произнося заклинания не вслух, только мысленно. Она даже пробовать не стала, потому что не ощущала рядом близости ни с одним источником Первоначала, из которого могла бы хотя попытаться почерпнуть силу.
Она прошла вдоль стены негнущимися ногами и уставилась в окно, через которое неумолимо лил тусклый лунный свет. Свобода была так близко, но одновременно и так далеко, отделённая от неё лишь слегка проржавевшей решёткой. Она бы хотела её выломать, возможно, у неё бы и хватило на это сил, однако она даже дотянуться до неё не сможет. В доказательство самой себе, Иветта протянула руки к окну и лишь протащила их по стене. Она подпрыгнула, но задела только холодный камень камеры, доламывая последний ноготь.
Сдавленно вскрикнув, Иветта пнула стену и повалилась назад, встречаясь лопатками с влажным полом, и охнула. Она была так слаба, она так замёрзла, и ощущение приближения скорого конца благодаря этому становилось более явным с каждым днём, что она здесь проводила.
Перевернувшись набок, она подтянула ноги к груди, сжавшись в комок, чтобы хоть как-то сохранить тепло внутри тела. Всё, что ей оставалось, — пялиться в вечную тьму, подсвеченную иногда дневным светом, но недостаточным для того, чтобы ощутить, что солнце по-прежнему светило, совсем рядом, снаружи. Дневной свет, чуть проникавший в её камеру, был и проклятием. Он освещал её сбитые колени, гематомы на руках и бёдрах, кровоподтёки на животе и синие пятна на груди. Всю одежду отобрали, оставив ей выбор: либо совсем без ничего, либо тюремная роба. Но в том мешке, что выдали Иветте, она не чувствовала особой разницы, даже если бы выбрала остаться голышом. Роба была коротка и воняла чужим потом и страданиями, она едва прикрывала её тело и никак не спасала от холода.
Взгляд упал на корку чёрствого хлеба. Её завтрак и ужин на сегодня. Хотелось плакать. Хотелось выть. Только все звуки давно вышли из неё, ещё на первой неделе. Сейчас её поглощало полнейшее безмолвие, в котором она могла найти утешение. Казалось, что плач и крики оставляли малюсенький проблеск надежды. Молчание же давало понять, что её удел был неизменен, что никто за ней не придёт и никто не спасёт. Это странно утешало. Это давало шанс к смирению. Хуже не будет, это было верно.
Вначале она плакала. Она кричала, надеясь, что это хоть как-то поможет ей переносить боль. Она кричала, переходя на животные вопли, кричала, задыхаясь, особенно когда приходили они. Их удары были невыносимы, они превратили всё её тело в одну сплошную рану, которая и вовсе никогда не заживёт, даже если она выберется отсюда. Они били её по всему живому, с наслаждением, со смехом, плевали ей в лицо и вырывали волосы. Вот в такие моменты она мечтала о смерти. Кричала, чтобы они убили её. Но в завершение они швыряли её головой в стену камеры, отчего на многие дни она переставала ориентироваться в пространстве и хорошо слышать, и уходили, продолжая посмеиваться и упиваться её унижением.