Страница 40 из 65
– Это тот древний дед, которому я экзамен по философии сдавала?
– Он самый.
– Логично, что он ушел на пенсию. Он же глухой совсем!
– Он, к слову, утверждает, что его глухота не от старости, а от юношеских занятий боксом. Что-то ему в ухе повредили, если верить легенде…
– Да не суть. Итог остается прежним. И что у тебя произошло? Продолжай.
– Оказывается, что наш идейный лидер, который ныне попивает ранним утром чайный гриб, ругается в больничных очередях, короче, постигает все прелести пенсионной жизни, оставил свою твердолобость на кафедре как талисман! Эти профессора, доценты… Они ничего не слышать и не желают замечать важного. Всегда уверены в своей правоте. А когда я говорю им слово поперек, то меня начинают попрекать тем, что у меня даже нет ученой степени!
– Так, может, тебе стоит ее заиметь?
– Я не стану писать диссертацию. Определенно нет.
– Почему? Запаса знаний хватит, студенты тебя обожают.
– Потому что я вижу научное сообщество изнутри, и оно мне категорически не нравится. Я вижу, как кафедралы горделиво задирают нос от количества выпускников, защитивших кандидатские. И мало кого заботит тот факт, что их диссертации весьма слабы и вращаются вокруг одной, далеко не ключевой в философии, темы. Я вижу, как поверхностно преподаватели относятся к самому процессу преподавания и как презрительно отзываются о студентах. Профессора брызжут слюной и бьют себя в грудь, доказывая ценность гуманистических идеалов и человеколюбия, а сами даже не пытаются услышать молодых коллег, обвиняют университетскую молодежь в лени и тупости.
– Липа, но ты бы могла стать «лучом света в этом темном царстве».
– Нет. Я не собираюсь ложиться костьми, тратить всю жизнь на борьбу, в целесообразности которой сомневаюсь. К тому же я встречала людей, в том числе среди студентов, которые способны создать новое, которые мыслят нетривиально, действуют открыто, но они никогда не защитят кандидатскую. Даже при всем желании. И лишь потому, что академики не простят дерзкой смелости. Меня коробит от возможности, что посредственная я буду кандидатом наук, а талантливые они – нет. Слишком серьезен станет разрыв внутреннего с внешним.
– Липа, ты не посредственная.
– Смотря с кем сравнивать.
– Обещай, что не откажешься от идеи научной карьеры раз и навсегда.
– Рорик… Если когда-нибудь я всерьез засяду за кандидатскую, значит, моя жизнь катится в пропасть. Значит, что кроме диссертации меня больше ничего не цепляет. Значит, что у меня появился повод спрятаться в библиотеке.
Мрачный день, мрачные разговоры. Но выплеснуть накопившееся разом лучше, чем тащить этот груз долгое время.
Вечером не удалось отбиться от допроса Данила:
– Липа… Эта девочка… Ты очень уверенно говорила с ней. У тебя тоже было… такое?
– Опыт смерти?
– Странно звучит, но примерно так.
– Почти у каждого человека такой опыт имеется. Причем направленный и на себя, и на близких людей. Каждого окружает уникальное маленькое кладбище. Если какое-то событие в прошлом подвинулось бы немного во времени или пространстве, то это событие было не проходящим мимо, а поворотным. Или конечным.
– Ты такое пережила?
– Однажды опоздала на рейсовый автобус. Он разбился.
– А смерть близкого?
– Лучшая подруга. В одиннадцатом классе на уроке физкультуры играли в волейбол. Она подпрыгнула, упала и больше не поднялась. Мгновенная остановка сердца. Я в тот день болела и не пошла в школу.
– Как это ощущается? В смысле… Я не знаю, Липа… Мертвы мои родители и дед, но я не был с ними… Кажется, что я потерял какое-то важное чувство. Я не отстрадал их уход. Еще и Диана у Гришки… Она постоянно лечится, но никто не знает, сколько готов бороться ее организм. Как это?
– Больно. Не жди другой реакции. Не ищи других эпитетов.
– Очень больно?
– Ужасно.
– Но это боль со временем притупляется?
– Тебе ответить честно или обнадеживающе?
– Попробуй оба варианта. Но желательно честно.
– Если честно… То нет, легче не станет. Но привыкаешь с этой болью жить. Когда мне сообщили про Полину, я упала. Не в обморок, просто подкосились ноги. Синяк на коленке еще долго держался, как напоминание. Как будто у меня был шанс забыть. Потом три дня я, не переставая, плакала. А параллельно с этим пекла гору блинов к поминкам и утешала Полинину маму. Когда закончились слезы, я почувствовала эту боль, которая до сих пор жива. Она жива, а Полина нет!Представляешь?Только эта боль не режущая, как от многочасовых рыданий или ушибленной коленки, а тянущая. И концентрировалась она не в голове, не в сердце, а занимала все солнечное сплетение. Оттуда словно кусок мяса вырезали. Резали, резали, и образовалась зияющая дыра.