Китайская комната

На покрытые мурашками плечи лег пахнущий мужским парфюмом свитер. Липа даже тихонько хрюкнула от комизма ситуации – едва ей удается ненадолго уединиться, в ее пространство тут же встревает некто, желающий пообщаться или хотя бы подышать одним воздухом.

– Прогуляемся?

– Давай.

Даниил чувствовал, что ей некомфортно бродить, держась за руки, поэтому он не прикасался к ней намеренно, но шел так близко, что это «близко» буквально проникало под кожу. Они остановились у спокойного крошечного озера, в зеркальную гладь которого смотрелось сумеречное небо. А в небо глядели две пары глаз. Небо чуть менее совершенно, чем водная гладь и потому не способно отражать. А какой мог получиться калейдоскоп! Они отражаются на поверхности небесного купола, а небесный купол с привнесенными лицами отражается в озере. Данил и Липа могли бы увидеть самих себя, но вверх ногами. Они не видели. Но ощущали примерно то же самое. По крайней мере, по сравнению с образцами самих себя месячной давности.

– У тебя замечательные друзья, – нарушила первозданную тишину Липа.

– Знаю. Хоть в чем-то мне должно было повезти.

А в состоянии покоя девушке требовалось ощущение чужой ладони. Она переплела их пальцы и спросила, поглядывая на колеблющегося на водной ряби «двойника» Даниила:

– Расскажешь?

Он сжал пальцы лишь на секунду и, начиная рассказ, воздал хвалу небесам, что на берегу тихого озера отражались только зрительные образы, но не звуки. Одно дело поведать историю самому, другое – слушать, как тебя передразнивает гулкое эхо. Он – монополист в сфере пересказа собственной жизни, а конкурентов нужно безжалостно карать.

– Моя мать умерла при родах. Отец безумно ее любил. Так мне рассказывали. Подозреваю, что «безумно» – это самое точное определение. Потому что когда я впервые назвал его «папой», он вышел в окно восьмого этажа. Дед рассказывал, что папа мечтал оказаться рядом с любимой женщиной, но при ее жизни обещал стать хорошим отцом. Видимо, момент, когда я к нему обратился, он посчитал сигналом, что сдержал слово. Так и остался я, будучи годовалым сопляком, сиротой на попечении деда. От родителей у меня только хромосомы и фотографии. Даже воспоминаний они не оставили.

Дед Борис – папин отец – единственный родной человек. Мама была этнической финкой. За каким хреном она поперлась в нашу глухомань, я так и не выяснил. Так что где-то в Финляндии у меня есть родня, но я близко не догадываюсь, кто они и что из себя представляют. Да и искать уже желания нет.

Родители жили здесь – в городе, а дед – в глухой деревне. Раньше, до войны, это был крупный населенный пункт, а после никого и не осталось. А дед мой уезжать отказался. Говорил: «Тут родился, сюда израненный постоянно возвращался, тут и помру». Деревня та лесом со всех сторон окружена, и, как народ разъехался, лес стал разрастаться как-то сам по себе. Дед Борис там был неофициальным егерем. Так мы и жили – охота, рыбалка, походы за грибами и ягодами. Но мужик он грамотный – смекнул в мои семь лет, что надо в школу идти. А школа та за несколько десятков километров через лес. Короче, дед Борис выставил директору несколько тушек дичи и бутылку самогона. Вот я и учился. Только дома. Читать научился, писать, считать. Дед поглядывал, гордился, но не знал, куда можно применить мои навыки.

Мы изредка выбирались в село, к людям, чтобы забрать на почте дедову пенсию, купить чего-то по необходимости, заскочить в школу и отдать домашнее задание, накопленное иногда за неделю, а иногда и за пару месяцев.

И как-то раз учитель по рисованию показал мои рисунки настоятелю местного монастыря. Вот меня и напрягли писать для них иконы. За символическую плату, конечно. Снабдили инструментами. Мне тогда лет двенадцать было, но я с радостью взялся. Ничегошеньки не понимал, в бога не верил, но срисовывал выданные мне вырезки из православных календарей очень старательно. Мне это заделье многим больше нравилось, чем бездумная гульба по лесу.

И как-то я привык к такой жизни. Спокойно. Ни друзей, ни врагов. Только дед у меня и книжки его старые. Дед сам не читал особо, а те книги – остатки прошлой библиотеки, которая в деревне высилась отдельным зданием. Перевозить их на новое место никого не подрядили, дед и забрал их себе. Он так рассуждал: когда совсем дряхлым пнем сделается и не останется сил для заготовки дров на растопку, то жечь будет книги. Высокое высоким, а от мороза помирать никто не захочет.

Я по этим книжкам и узнавал, как можно с другими людьми общаться, что есть «хорошо», а что «плохо». И примерял полученные знания к дедовым историям, которые он по вечерам рассказывал. Он простой деревенский мужик с топорным образом мыслей, поэтому я знал, что все истории – чистейшая правда.

Сам не понимаю как, но получил аттестат. А потом в нашу затерянную избушку добрался почтальон и принес повестку. Я ушел служить, не желая остаток жизни мысленно величать себя дезертиром. Я не особо понимал, что означает это слово, но звучит оно отвратительно. Дед остался один и так один умер. Я узнал уже по возвращении в деревню. Сходил на кладбище, смастерил к кресту табличку. Красивую такую, резную. Написал на ней годы жизни и «Дед Борис». Потому что никому не нужна была его фамилия. О нем никто, кроме меня и не вспомнит уже. А мне его фамилия ни к чему. Он – дед Борис. Это его сердце и его смысл.