Китайская комната

Даниил распластался на диване и бездумно уставился в потолок. Вокруг его ложа нахально тявкала безродная дворняга по кличке Дон, чем вызвала негодующий ответ хозяина:

– Не борзей, псина. Ты погулял, пожрал и даже оккупировал на несколько часов мой диван. Хватит тебе на сегодня внимания и заботы.

Обиженно поскуливая, не понимающий человеческой речи, но распознающий интонации пес двинулся в сторону мягкого коврика.

Даниил не думал. Он вырисовывал в воображении прекрасные черты лица, которые буквально лучились светом в момент монолога его молодой коллеги. Слова он воспринимал плохо, хотя и суть их, к неудовольствию Олимпиады, уловил в точности, но зато запечатлел в памяти малейшие крапинки в зрачках огромных оленьих глаз.

Художественная судьба Даниила началась еще в подростковом возрасте, когда он писал иконы для ближайшего к родной деревне монастыря. Он и не подозревал в те аскетичные во всех смыслах годы, что рисовать можно что-то кроме вытянутых и непривлекательно острых ликов святых. Живя вдали от города и цивилизации, он общался только с дедом и изредка с обитателями близлежащих поселков. Едва он смирился с однообразием изображаемых им лиц, Даниила забрали в армию.

Он еще долго поражался слову «долг», которое на государственном уровне возводится в культ. Он не был интересен школе – обучался дома и лишь номинально был прикреплен к учебному заведению, с гербовой печатью которого ему и выдали аттестат, он не был интересен соцслужбам – после смерти родителей и переселения к дряхлеющему деду их дом ни разу не посетили с проверкой. Но едва ему стукнуло восемнадцать, он понадобился родине. Даниил даже полагал, что его имя давно стерто из официальных реестров и о его существовании свидетельствуют лишь написанные им иконы и ласковый голос деда, который зовет внука «Данька».

В армии Даниил столкнулся с большим разнообразием лиц, но с каждым днем они сливались в единую печальную картину коротко стриженного и тоскующего по дому солдата.

Пока он жил в казарме, в родной деревне скончался дед. В одиночестве. Даниил о потере последнего и, откровенного говоря, единственного близкого человека узнал только после дембеля. Уладив все формальности с документами на дом и обустройством могилы на сельском кладбище, Даниил отправился в город. Там он и рассмотрел, что лица людей настолько не похожи и удивительны, что потраченные им годы на написание икон стали казаться безжалостным и кощунственным обманом.

Молодой парень с горечью понял, что целой жизни не хватит для того, чтобы ухватить открывшееся ему богатство, поэтому зачастую смотрел в пол. Таким образом появился шанс не испытывать собственное ничтожество. Окружающим он объяснял эту привычку природной сутулостью и желанием постичь мысль Ван Гога, посвятившего серию картин рваным ботинкам. Истинную причину он сохранил для себя.

Когда Олимпиада привлекла его саркастическими выпадами и он обратил внимание на ее лицо, то понял, что больше он никого писать не пожелает. Ее лицо создано, чтобы вдохновлять. Ее образ создан, чтобы расточать свет. Пока Даниил не ощутил от этого света тепла, но яркость была столь насыщенна, что невозможно предположить отсутствие термического источника за ним.

Эта девушка разрушала границы его годами выстраиваемого самообладания, но он не мог отказать себе в желании видеть ее. Пока только видеть. Главное вовремя сбежать, чтобы не ослепнуть самому и не погубить ее.

Мгновенно приняв решение, он подорвался с дивана в поисках мобильного телефона и по пути споткнулся о валяющуюся папку со студенческими эскизами, которые юные таланты сдали на проверку таланту более опытному. Мужчина угрюмо наклонился над рассыпавшимися альбомными листами и размышлял об их дальнейшей судьбе. Как многие самоучки, Даниил был уверен, что научиться художественному мастерству невозможно, и работу в университете считал полнейшим фарсом. Но его ценило руководство и бухгалтерия. Многократно он порывался сжечь требующие ученической оценки рисунки, поскольку огонь в нем порождал больше чувств и наслаждений, чем однообразные пародии на живописное творчество. Но студенты регулярно требовали свои картины и эскизы обратно для портфолио, так что сердобольный Даниил Юрьевич давился и проверял предоставленные ему работы. Его внутренний пироман серчал на внешне порядочного и благопристойного мужчину.

Даниил бы и дальше тоскливо поглядывал на новообразовавшийся бардак, но заприметил сверкавший из кармана пальто мобильный. Мужчина с легкостью через руководство факультета раздобыл номер Олимпиады и написал ей лаконичное сообщение, ответ на которое получил только при личной встрече в университете.

– Даниил Юрьевич, я согласна на ваше согласие, – откликнулась как прежде бодрая и уверенная Олимпиада. Как будто и не было ее стыдливого бегства накануне. – Но, как я думаю, вы знаете, эксперимент затрагивает и наблюдателя. Так что мы в одной упряжке. Поэтому я прошу вас о помощи.

– Если от меня не потребуется нарушать законы физики, то я готов. А мы что, опять перешли на «вы»?

– В стенах университета только так. Никакого панибратства.

– Это точно вы говорите, Олимпиада Ильинична? – наигранно удивленно спросил он.

– Я, Даниил Юрьевич. Вы были правы, что социальные эксперименты жестоки, то есть мы в некотором роде совершаем преступление против общества. Поэтому хотя бы в областях, не затрагивающих условия научного опыта, нам надлежит быть паиньками.