Гробовщик. Дилогия

Быстро темнело. С вечера порывистый ветер нагнал облака, и те облепили всё небо, заслонив собой и луну, и звёзды. К тому же начался мелкий дрянной дождь.

Я забрался в оконный проём кирпичного коттеджа и закурил, глядя, как с шипением и дымом гаснет мой костёр, погружая окружающий мир на дно дождливого вечера. В руках я машинальо крутил лётчицкую шапку Летуна. Попытался снять очки-консервы, но они были намертво пришиты. Видимо, чтоб не сползали на глаза.

За каким же чёртом их понесло в Зону за два дня до выброса? – думал я.

– Иногда смотрящие так наказывают залётчиков, – вдруг сказал Комар у меня за спиной. – Выгоняют из Лагеря за пару дней перед Выбросом. Одного. И, мол, без «хабара» не возвращайся. Успеешь до – твоё счастье, сможешь где-нибудь схоронится – удача, в аномалию не влезешь – везенье. А все остальное судьба. Если Выброс в чистом поле застигнет – верная смерть. Да и схрон не всякий подойдёт. Чтобы его пережить, над головой должно быть не меньше пяти метров земли. А лучше – ещё больше…

Я обернулся. Никакого Комара сзади, естественно, не было. А была уже поздняя ночь, я посмотрел на часы, светящиеся стрелки показывали полвторого.

Темень стояла, хоть глаз выколи. В шуме деревьев и завываний ветра я не расслышал, как заскрипели двери сарая. Но вот огонек, засиявший сквозь его распахнутые двери, я заметил сразу. Потянуло запахом свежего дыма. Кто-то внутри развёл костёр. И, хоть там и не хранилось сено, пол был бетонный, разделённый на секции, типа, конюшни, всё равно дело это было рискованное. Я мягко выпрыгнул наружу, достал из кармана пистолет и подкрался к сараю. Прислушался и обалдел.

Разговаривали дети.

– …Холодно, – пожаловалась девочка. Судя по голосу, было ей лет десять.

– Сейчас, – ответил ей мальчик, примерно того же возраста. – Костёр разгорится.

– Не наделал бы ты пожара, – сказала девочка. Они замолчали. Тихо потрескивал небольшой костерок. В стенке сарая не было ни щёлочки. чтобы заглянуть внутрь. Лишь по-прежнему сочился из-под приоткрытой двери мерцающий свет, да горько пахло дымом. Я уже было собирался войти, как снова раздался голос девочки:

– А вдруг, он не придёт?

– Снаружи темно и дождь, – рассудительно сказал мальчик. – Если до утра никого не будет, пойдём – сами поищем.

– Есть охота, – сказал мальчик, закашлялся и процитировал. – «А в тюрьме сейчас ужин – макароны». Не жалеешь, что со мной сбежала?

– А сам? – вопросом на вопрос ответила девочка.

– Я что – у меня выбора не было. – и он снова процитировал с восточным акцентом: «Слюшай, Лёшик, савсем взрослый стал, да? Зайдёшь ко мне после занятий, ырыски кюшать будем…» Пусть теперь на ощупь свои ириски «кюшает», козёл!

– Вот и у меня не было. Сестра брата не бросает.

– Дура ты, Леська, – пробурчал мальчик. – Сейчас бы сидела в тепле, сытая. С Машкой Зацепиной языками бы трепали.

Девочка рассмеялась.

– Это ты, Лёшка, дурак. Да я никогда так счастлива не была, как за эти три недели. Раньше смотрела в окно: ну улица, ну облака, ну звёзды. А теперь, – она помедлила, но продолжила. – Я лучше здесь голодать буду, чем обратно в детдом вернусь.

– Это что еще за детский дом у нас в окрестностях завёлся? – спросили тихонько у меня за спиной.

Я вздрогнул и обернулся. Совсем рядом стоял Комар. На губах его была ироническая улыбка.

– И как эта мелюзга в Зону пролезла? – продолжил Комар шепотом, загибая пальцы. – Контрольная полоса, колючка, забор, минные поля. Это не считая патрулей и датчиков движения.

Я пожал плечами.

– Ну так пошли – спросим, – предложил Комар, впрочем, не трогаясь с места. Я подумал, спрятал пистолет в карман и мимо него зашёл в сарай.

– Ох, Немой, – усмехнулся за спиной мой напарник. – Погубит тебя однажды твой пацифизм.

Внутри и увидел двух испуганных детей, чумазых и давно нечесаных. У курносой девочки торчали две растрёпанные косички.

Одета она была в выцветший, в грязных пятнах, когда-то ярко-желтый сарафан и черные босоножки. На мальчике была засаленная ветровка на несколько размеров большего щуплого тела, кое-где рваные, потёртые джинсы и стоптанные кроссовки на босу ногу. Довершал композицию пистолет, направленный мне в грудь, который мальчик держал двумя руками.

– Вы ОН? – спросил пацан.

Лёшка и Леся не были кровными братом и сестрой. Оба лишились родителей ещё в младенчестве и ничего не помнили в своей жизни, кроме обшарпанных стен и потрескавшихся потолков детдома на окраине Свердловска. Как они сблизились, как объявили друг друга братом и сестрой, они и сами толком не помнили. Просто однажды они встали плечом к плечу и с тех пор шли по жизни вместе. А жизнь у них была – не сахар. Хлебнули оба: и в еду им плевали, и избивали впятером на одного, и голых запирали в неотапливаемой пристройке. Некоторые воспитатели смотрели на всё это равнодушно, некоторые пытались бороться. Но наступал вечер, и они уходили домой, к семьям, оставляя и так брошенных детей одних. И в темноте палат или в неясном мерцании дежурного освещения, забывались все законы, кроме одного – закона волчьей стаи.

Но, выживали как-то названные брат и сестра, не давали себя подмять, вплоть до того момента, как новому физруку Вазгену не захотелось пополнить свой гарем новым мальчиком. Что означало «Ырыски кюшать будем, да?» знали все. Как и знали, что гориллобразного физрука боялась даже директор детского дома Ольга Генриховна.

Ходили слухи, что Вазген был большой шишкой в одной из горных республик, но проштрафился. То ли изнасиловал семилетнюю девочку, то ли убил отказавшего ему сопротивление мальчика. В общем, в Свердловске его на время спрятали родственники. А чтобы не скучать, он устроился с наибольшим комфортом – физруком в детдом. Пустили, так сказать, козла в огород.

Уговорами, угрозами или прямым насилием, это животное всегда добивалось своего. И Лёшке, которого Вазген, после нескольких оплеух, затащил в полутёмную подсобку, нечего было противопоставить звериной похоти физрука. Руки мальчика, беспомощно шарившие по полкам, наткнулись на какую-то раскрытую коробку, а в ней – на хрустящий при сжатии порошок. Как потом оказалось – кальцинированная сода. Её уборщица, баба Рита, использовала при мытье спортивного зала. И когда у уха Лёшки раздалось смрадное дыхание Вазгена, тот в отчаянье бросил набранный порошок через плечо. В расчете попасть в глаза.

И попал. Потому что физрук завизжал, будто его резали. Он метался по подсобке, круша всё на своём пути, и ревел так, что в спортзале тряслись окна. Мальчик выскользнул из помещения и, натягивая на ходу спортивные штаны, бросился к раздевалке. Собрать вещи в целлофановый пакет и выскользнуть из здания через форточку в туалете на первом этаже, было минутным делом. А дальше в овраг и через подлесок к железной дороге. Был там, на товарной станции, уголок, про который не знал никто, разве что только Леська. Сутки он просидел там, дрожа от страха и холода, не зная, куда податься. А потом пришла сестра и рассказала, что Вазгена увезли на «Скорой». Говорят, глаза ему выжгло так, что он теперь до конца жизни останется слепой. А ещё, к Ольге Генриховне приезжали милиционеры, и приходила толпа бородатых родственников физрука. И те, и другие требовали выдать им Лёху, если тот появится. И директор пообещала.

Леська не стала рассказывать, про то, как в ночь после происшествия к ней в кровать забралась её подружка Машка Зацепина и шёпотом стала пересказывать всё, что успела подслушать из разговоров взрослых. И выходило, что дело Леськи – труба. Про то, что они с Лёхой были не разлей вода все знали. Не сегодня, так завтра кто-нибудь обязательно «стуканёт». Менты, те врядли бы долго стали бы её мурыжить. А вот родственнички Вазгена точно выкрадут Леську до смерти запытают. Всё это было так похоже на правду, что Леська не стала дожидаться утра. Из своего и Лёшкиного тайников добыла она все их скромные сбережения и дала дёру из детдома.