Страница 4 из 11
– Если кому-нибудь ляпнешь, что в лесу останавливались, голову отпилю, – сказал тихо и просто Ребров.
Шофер, здоровый взрослый мужик, снова посмотрел этому мальцу в глаза, кивнул и ничего не ответил.
Джип скоро нашли, и приезжала полиция. Они побродили по свежезаваленной снегом делянке, но оставили это дело до весны. Степана нашли только в конце апреля, когда растаяло на открытой вырубке, и появился этот «подснежник».
«Картежник хренов…» – опять подумал Ребров про Левко. Это же мой банк, весь мой, я все эти деньги выбил тогда у должников. Без меня ни копейки бы тебе не отдали!
Действительно, после дефолта в девяносто восьмом, когда даже само государство отказалось возвращать долги, когда и появилось это крылатое «только трусы отдают долги», этот самый Левко дал ему список с десятком фамилий, и с многозначными суммами против каждой, и сказал бандиту Реброву:
– Сумеешь выбить из них долги – половина твоя. Новый банк с тобой откроем.
Бандит Ребров выбил долги почти из всех этих господ. Единственный, кто не отдал тогда по-хорошему, через день был мертв.
На эти деньги они вдвоем открыли новый банк, «Стрэйт-Кредит». Слово «стрэйт» по-английски значит «прямой», вполне благопристойное имя для банка. Но было и другое значение этого слова, – выигрышная комбинация карт в покере, Straight Flush. Картежник Левко имел в виду как раз это значение слова.
За окном, внизу в деревне, затявкали собаки, прокричал запоздалый петух, и Реброву стало хорошо от этих родных звуков. Когда-то в эти утренние часы его мать возвращалась из коровника с ведром парного молока, затапливала печь, и под треск разгорающихся березовых поленьев в избе становилось радостно.
Когда его занесло в эту Москву, он сначала с трудом верил, что тут могут постоянно жить, и быть всем довольными, нормальные люди. Когда у него появились первые миллионы, он сразу постарался убраться из этого города. Один толстый реалтер повез его смотреть только что построенный элитный коттеджный поселок. Но когда Ребров увидал каменные особняки с башенками, посмотрел на самодовольные морды этой «элиты», которая должна была скоро стать его соседями, он даже не стал смотреть что там внутри, в его дворце, а повернулся и пошел назад к машине.
Реалтеру он сказал, чтобы искал ему просто землю где-нибудь в деревне. Тот быстро нашел. Здесь. В этой красивой, на горе, но обветшалой деревне четверо соседних семей мечтали стать москвичами. Ребров купил им за два миллиона зеленых четыре квартиры в столице, сжег все их избенки, сараюшки, и начал строиться. Строил из онежских елей, толщиной не менее полуметра. Сам рубил сруб, и с большим удовольствием. Нанятые плотники только цокали языками, да качали головами.
Всю землю он засадил яблонями. Но потом допустил ошибку, которую до сих пор не знал, как исправить. Он всю землю обнес глухим забором из штампованных жестяных листов. Снаружи, приятно и ровно окрашенный, забор смотрелся неплохо. Но изнутри, где было еще все голо, и взгляд всюду упирался в глухую стенку, возникало тоскливое чувство, что ты в «зоне». Ребров не был в лагере, Бог его миловал, но он отсидел три месяца в бутырской предвариловке, дожидаясь суда. Поэтому волю ценить научился.
Любил Ребров первый и последний раз в жизни в восемнадцать лет. Она жила в соседней деревне, на другой стороне озера. Та деревня была больше, там был еще тогда открыт магазин, была и начальная, на два первых класса школа. В школу мальчонка Ребров ездил туда верхом на лошади. Каждый день восемь километров вокруг озера в одну сторону, и восемь обратно. Только в январе, когда начинались волчьи свадьбы, и волки забегали, скаля зубы, даже в деревни, отец запрягал лошадь в сани, бросал в них старый ржавый дробовик и вез своего сына учиться. Но так бывало, если отца могли разбудить рано утром, чаще всего к вечеру в стельку пьяного.
Но с мая до поздней осени, если не было сильного ветра, Ребров плавал в ту деревню на лодке. Лодки тут были долбленые, из двух толстых осин, гладко выструганных и сбитых прочными клиньями. Других и не строили. В этом озерном краю на каждом лесном берегу сушилось несколько таких «роек», все для общего пользования. Устойчивые, подъемные, ухода они не требовали, – их только переворачивали в конце осени вверх днищами осин и оставляли так до весны. На них часто перевозили коров, и менее часто – гробы с покойниками, в последний путь по родному озеру на кладбище.
Кладбище было еще дальше за той деревней, у другого озера, там лежали все деды и бабки Реброва, покоилась и его мать. Была там когда-то и большая церковь, но в тридцатых годах большевики разобрали ее на кирпич. Оставили только высокую колокольню, из особых военно-тактических соображений. И теперь эта колокольня, обсыпавшаяся, с растущими из проломов высоко над землей кустами, поднималась над лесами, озерами, обезлюдившими деревнями и одна напоминала, что была тут когда-то другая, правильная жизнь.
С Машей Ребров учился еще в первых классах начальной школы, в ее деревне. Но с третьего года его перевели в далекую школу-интернат, а ее увезли к родным в райцентр, в десятилетку. Мельком виделись, конечно, летом, на озере, но любовь пришла только в восемнадцать.
Он снова работал в лесу, в другой бригаде. Хорошо работал – и пилил, и возил. Платили тут не в пример регулярнее после того случая, даже аванс иногда выдавали. Он даже успел деньжат подкопить: хотел избу поправить, надстроить, перед тем, как жену в нее ввести. Ждали только весны, чтобы расписаться, когда ей исполнится восемнадцать.
Ребров работал всю зиму на дальних делянках, но часто кто-нибудь из земляков приезжал-уезжал, и они оправляли друг дружке нежные хорошие записки. Сам он домой не ездил специально, хотел испытать себя и ее: ему скоро было идти в армию. И вот испытал. Записки к концу зимы стали приходить в лес реже и стали они как-то суше. Потом вообще перестали приходить. А в апреле один вернувшийся из деревни земляк так прямо и сказал Реброву:
– Загуляла твоя Маша.
Поехал домой Ребров только на майские праздники. Приплыл на ройках в ее деревню, но к ней сразу не пошел, остался у магазина. Тут было людно, шумно, он выпил с одними, с другими, но в душе у него стоял озноб. И вдруг он увидал ее. Она шла по улице под ручку с одним знакомым малым. Ребята, что пили с Ребровым, знавшие про его любовь, как будто сразу осеклись, замолкли.
Она тоже увидала его. И как будто желая спрятать своего парня от Реброва, вдруг суетливо повернулась – спиной, очень тесно к тому, парню, и грудью к Реброву. Без улыбки, и только с перепуганным лицом, как будто птичка, защищающая своего птенца.
Ребров шагнул к ней, хотел только поговорить, но она вдруг стала пятиться от него назад, толкая спиной и этого малого. Ребров сразу все понял. В его душе, тронутой уже водкой, как что-то вспыхнуло. Он вынул свой нож и шагнул к ним. Он должен был убить этого малого, а после – все равно, будь, что будет.
И вдруг она бросилась на него, на нож в его руке, обвила руками шею, стала целовать лицо, толкать его грудью назад. Он даже нож свой не успел убрать, и тот застрял между ними, лезвием в нее, а она все целовала его и толкала назад. Он уже чувствовал, что режет ее, но она целовала и толкала. Наконец, он выкинул руку с ножом вбок, глянул – лезвие было красным. Другой рукой Ребров отстранил ей плечо, чтобы увидеть ее платье, – и на платье расплывалось пятно того же цвета.
Как что-то натянутое в нем, долго и сильно, вдруг оборвалось. Он протянул к кровавому пятну на ее платье руку, но она сразу опрянула от него. Он посмотрел ей в глаза, в них был только страх. Он разжал руку с ножом, и тот упал на дорогу, – прижал обе ладони к своему лицу, повернулся и медленно пошел прочь. Ноги привели его к озеру, он забрался в свою лодку и сел. Но что-то вдруг сдавило ему горло, подкатило снизу, он зажал ладонями глаза и затрясся. Скоро прибежал за ним его младший братишка, и Ребров захватил рукой из озера холодную майскую воду и плеснул ее себе в лицо.