Актёр господина Маньюсарьи

— Миреле, — повторил он безучастно, и собственный голос показался чужим и неузнаваемым. Впрочем, он ведь и в самом деле был теперь незнакомцем для самого себя.

Бумага зашуршала в его пальцах, но прежде чем он снова обратил внимание на свиток, господин Маньюсарья поспешно замахал руками, полностью скрытыми под длинным белоснежным шёлком. Рукава его взлетали в воздухе, как крылья перепуганной лебеди.

— Нет-нет-нет! — воскликнул он. — Я забыл сказать тебе единственное условие. Ты можешь делать всё, что хочешь, даже попытаться покончить с собой повторно — этой возможности у тебя никто не отбирает. Кроме одного. Ты ни в коем случае не должен заглядывать в этот свиток, чтобы узнать, по какой причине ты собирался расстаться с жизнью. Иначе мой «способ спасения» не подействует, и ты потеряешь абсолютно всё. Тебе понятно?

— Да. — Он раскрыл ладонь, посмотрел на последний отголосок прежней жизни, запечатлённый на листке плотной бумаги шафранного цвета, и, не испытав никакого чувства, попытался отдать его господину Маньюсарье. — Тогда заберите его у меня, он мне не нужен.

Несколько мгновений они находились в застывшей позе — он протягивал наставнику дворцовой труппы свиток, тот смотрел на него непроницаемым взглядом хитрых тёмных глаз, маслянисто сверкавших на белоснежно-белом загримированном лице. Но потом вдруг прикрыл лицо своими длинными шёлковыми рукавами, как будто пытаясь скрыть вечную, нестираемую с лица улыбку.

— Нет уж! Твоё искушение должно постоянно находиться при тебе. Не пытайся облегчить себе жизнь, избавившись от него, у тебя всё равно ничего не выйдет. Ты не сможешь ни порвать, ни сжечь, ни выкинуть свой свиток, ни, тем более, отдать его кому-то другому. Ты должен носить его с собой, но никогда — слышишь? никогда! — не разворачивать его и не смотреть, что там написано.

— Да, — повторил он снова.

Необходимость такого условия была ему понятна. В самом деле, если он пришёл сюда, чтобы избавиться от воспоминаний, то зачем же делать то, что сведёт на нет все усилия и обесценит принесённую жертву? Даже говорить об этом не следовало, настолько это было очевидно.

Господин Маньюсарья удовлетворённо хмыкнул.

— Тогда иди по этой дороге, и она приведёт тебя в ту часть сада, в которой располагается наш квартал. С сегодняшнего дня ты можешь жить весёлой, беззаботной жизнью актёра, который оставил позади все печали.

Он вышел из беседки, и ночной ветер, столь долго остававшийся отделённым от беседки, коснулся его лица. Подняв руку, он дотронулся до своей щеки, сам не зная, что хочет обнаружить — кожа была шелковистой и прохладной.

На небе была полная луна, но её бледноватого света хватало лишь на то, чтобы подсветить дорогу из белого камня, уводящую от беседки в никуда — или, может быть, в «куда-то». Стволы деревьев, обступавших аллею с обеих сторон, причудливо изгибались в темноте, будто существа, застывшие в бессильной попытке выразить свои чувства — стремление к чему-то неизвестному, отчаяние, скорбь. Любовь.

Мысли его, против воли, обратились к последним словам господина Маньюсарьи.

Веселая и беспечная жизнь актёра…

Весело ему не было, впрочем, особенно грустно — тоже. Ему было никак.

Однако казалось, будто он скинул с плеч большую тяжесть. Восторга или просто радости это облегчение не принесло, но с ним, по крайней мере, можно было жить. Передвигаться, смотреть на небо, на луну и звёзды, вдыхать сладковатый аромат цветов — и ничего не чувствовать. 

Вероятно, память о перенесённом отчаянии навсегда осталась с ним, в то время как остальные воспоминания исчезли, чтобы он мог не сомневаться: счастье — это отсутствие страданий.

Счастье — это небытие.

Счастье — это возможность ощущать весь окружающий мир и при этом не ощущать себя.

Он застыл посреди сада и закрыл лицо руками — не потому, что плакал, а потому что так казалось правильно.

***

В главном павильоне императорских манрёсю, больше похожем, с его многочисленными коридорами, на запутанный лабиринт, Миреле всё-таки остановился напротив большого зеркала во всю стену, чтобы посмотреть самому себе в глаза.

Отражение показало ему мальчишку, вряд ли достигшего хотя бы семнадцати лет, темноволосого, бледного.

«Я настолько молод?!» — поразился он.

Почему-то это совершенно не согласовалось с внутренним ощущением.

Однако ощущение как будто подчинялось образу, отразившемуся в зеркале, и вскоре чувства, свойственные юности, сменили владевшую Миреле отрешённость. 

Как оказалось, избавление от воспоминаний совсем не означало избавление от эмоций, как он надеялся поначалу.

Оказавшись на пороге большой залы, в которой командовал помощник господина Маньюсарьи и распорядитель по части всех хозяйственных дел, к которому его отправили, Миреле ощутил себя неуверенно и неуютно.