Страница 19 из 36
На ярмарке Мирон разошелся и набрал мне кучу добра. Красный сарафан, пару рубах ситцевых и одну расшитую, юбку, пояс, ленту в волосы, а самое радостное – башмачки. Красивые остроносые башмачки. Я упиралась, просила не тратиться, но он и слышать ничего не хотел. Вскоре, я поддалась уговорам и, выходя с ярмарки, прижимала к себе узелок с обновками, будучи счастливой и радостной. Мирон закупил провизии, закинул мешки в телегу, найдя помощника, и мы покатили возвращаться.
По пути назад на меня нашло чего-то… Толи забота дядьки так на меня повлияла, или еще что, только доехав до того места, где он меня про дом спрашивал, предлагая свести, я все ему рассказывать стала. Про всю свою жизнь горькую, неказистую. Ехала на мешках, смотрела в небо ясное и сказывала тихонько. Мирон на локоть один оперся, склонившись на спину, не поворачиваясь, и помалкивал. Слушает или спит – не ясно, но все одно рассказываю. А когда замолчала, он крякнул, перехватил поводья и, махнув головой, протянул с печалью:
- Да… дела, Санька, натерпелась ты всякого…, - вздохнул, а потом уверять меня, что все хорошо будет, принялся.
А мне легче сделалось, чище что ли, свободнее. Он еще болтал о том, что и жениха мне найдет ладного и прибаутки разные сказывал, а я лишь посмеивалась.
Вернулись мы уже к вечеру, довольные, Мирон зычно гаркнул мужикам, чтоб поклажу выгружали, а сам Веснушку распрягал. Я в землянку побежала. В дверях с Антипом столкнулась, ткнувшись ему прямо в грудину. Душа на секунду в пятки прыгнула.
- Воротились вот, - подняла я глаза на него и улыбнулась слегка.
- Да не слеп еще, - обронил он, посторонив меня, и вышел.
Я не обиделась, не на тон его, не на жест небрежный, хоть и неприятно было такое его отношение, как к месту пустому. Лишний раз словом не обмолвится, словно не замечает. Юркнула к себе за занавеску и принялась на лежанке добро свое, обновки, рассматривать. Вертела, трогала, к телу прижимала, а после разложила все аккуратно.
Поздно уж есть сели, смеркалось. Втроем за столом сидели, щи вчерашние хлебали. Мирон рассказывает Антипу, что на ярмарке видел, что люди сказывают, тот кивает, слушает. На лице не понять, доволен, аль нет - серьёзен. Тут дядька и про меня давай, веселым таким голосом сказывать:
- Саньке штиблеты купили, да сарафан. Упирается, брать не хотела…
- Ты, Мирон, сбрендил никак, в толк не возьму, - говорит Антип. – Долго ты еще с ней нянькаться собираешься?!
- Много я доброго в жизни сделал?! – крикнул ему дядька, а я вздрогнула от его голоса. Он соскочил с табурета, стукнул кулаком по столу и, тыча в меня пальцем, дальше орать принялся: - А она может и есть то светлое, чего не будет в моей паскудной жизни! Помочь ей хочу, помочь. Потому что, паскуды мы с тобой, а она человек!
- Ну, вот что, помощничек, - поднялся Антип и схватил его за рубаху на груди. Встряхнул и в лицо самое рычит ему: - Ты мне не шуми, Мирон, не шуми. Не люблю я этого…
- Отпусти его, медведь! – вырвалось у меня, что я сама не ожидала. Мужики, на звук голоса моего, головы повернули, а я глаза опустила и поднялась с табурета – бежать намылилась.
- Сядь, Санька, - строго сказал Мирон, как отрезал.
Я послушно на место опустилась, а Антип выпустил рубаху Мирона и рукой махнул. Потом подошел к своей постели, скрутил настеленное, под мышку сунул и хмыкнув: «Защитнички!», вышел прочь. Я только глазами хлопала, опустив руки, чувствуя виновной себя в их разладе. Мирон подошел, по плечу меня стучит, вроде успокаивает.
- За что он так меня не любит, дядь Мирон? - тихо спросила я. - Что я ему плохого сделала?
- Да почему ж не любит то, сразу! – всплеснул он руками. – Прав он в чем-то, Санька, прав. Каждый день мы рискуем, не должно быть тебя здесь, не должно, - он вздохнул тяжело и закончил с печалью: - Это я, старый дурень, прикипел уж к тебе, привык. Ты мне вместо дочери стала, которой уже никогда у меня не случится.
***
С того дня Антип ночевал в одном из шалашей, коих настроено у них было всюду. Даже на дереве один имелся, со стороны подъезда к укрытиям, откуда всегда наблюдал один дозорный. Погода совсем уже такие ночевки позволяла. В банду прибыло три новых человека, среди которых был неприятный кривозубый мужик Сенька. Сразу мне он не понравился. Взгляд блудной, да и шабутной он какой-то: шумный, от таких людей неприятности случаются. Я старалась обходить их всех стороной и в разговоры с ними не вступала. Да и не о чем мне с ними трепаться. Они часто, во главе с Антипом уезжать стали, порой на несколько дней уедут, а как вернутся, Мирон уходил к ним, подолгу беседуя. В дела их я не вникала, дядьку об этом не расспрашивала. Если уж и беседовали с ним, так больше про хозяйство или про житье-бытье свое прежнее.
В одни из таких дней, когда Антип с остальными, еще на заре, по делам своим лихим отчалили, ходила я по лесу. Первую душицу на солнечных местах собирала, для заваривания. Набрала пучок добрый, повернула назад.
- Александра! – вдруг услышала. Обернулась - дед стоит. Клюка и рубаха те же. Вот он, Санька, скажи ему, что водиться с ним негоже, беды от него. Молчу. Смотрю и молчу, и боюсь, что видит он меня насквозь, знает, о чем я сейчас думаю. – Я смотрю, ты совсем в лес перебралась, - щурится опять. – Зайдешь, по проведаешь, али как?
- Некогда мне, дед, побегу я.
- Ну побегай, побегай.
Повернулась и пошла быстро, но вскоре невольно обернулась – нет уже деда. Я перекрестилась, да побежала.
Мужчины вернулись за полночь. Голодные, шумные и довольные. Мирон их встречать выбежал, потом кормил, за столом на улице. Стол был из обычных досок, прибитых прямо к соснам. Раньше они в нашей землянке, в два этапа ели. Это Мирон такой стол измыслил, чтоб не шастали лишний раз, сказал. Антип, наскоро поев, в шалаше своем укрылся, прилег, вероятно. После трапезы я помогла дядьке убраться, да спать пошла, а они еще долго сидели, галдя и переговариваясь.