Страница 24 из 121
Сейчас мне трудно сказать, в какой-то момент она вскарабкалась на стул, оглядела компанию, одёрнула свою детскую клетчатую юбочку, сцепила перед собой руки и, глядя в потолок, громко и выразительно прочитала.
Тело моё достигло комнатной температуры менее за десять секунд. Обратный процесс длился несколько больше, но и заходил дальше — пока где-то прямо перед глазами не начала пульсировать набухшая красной горячей кровью отметка 100 градусов (по Фаренгейту, я думаю). Исходя из реакции остальных, впечатление на них было произведено тоже. Все молчали.
Ни матерными, ни порнографическими её стихи не являлись. Лишь сам процесс был описан подробно, научно, с использованием латинских терминов. Впоследствии, вспоминая об этих стихах, я так и видел соитие студента и студентки медицинского вуза в отдалённом углу аудитории — на полу и на куче анатомических атласов. Конечно, я в детстве листал отцовские медицинские книги, но такого богатства поэзии в них находил.
Первым очнулся Евгений Александрович Март. В гробовой тишине он подошёл к Лиме, взял её руку, поднёс к своим губам, подержал возле губ, а потом накрыл своей рукой сверху.
— Вы настоящий поэт, — сказал он.
Все выдохнули и закивали головами. Так Лима была признана поэтом.
А наутро мне позвонила Вика.
— Она у тебя? — спросила она с неким вызовом.
— А тебе-то.
— Ты хоть узнал, кто она такая?
— Да, она переводчица на японский.
— На японский?
— На.
— И что она переводит?
— В основном, классику.
— Спасибо, это я вчера слышала.
— И ещё детскую классику.
— Например.
— «Говорит попугай попугаю: «Я тебя, попугай, попугаю…»
— Ну.
— Чего ну? Она этот стих перевела так:
Говорит укуси укусю:
«Я тебя, укуси, укусю».
Отвечает ему укуси
«Укуси, укуси, укуси!»
— Это по-японски? — осторожно спросила Вика.
— По-японски, — подтвердил я.
— А чего-нибудь менее детское переводит?
— Менее ты вчера слышала.
— Я уже сказала спасибо.
— Пожалуйста. А сейчас она собирается переводить басню. Я помню только первую строчку: «Удав, удодов не едав…» и так дальше.
— И это всё? А больше она ничего не собирается переводить?
— Не знаю. Кажется, палиндромы.
Вика задумалась, потом поинтересовалась:
— Она сумасшедшая?
— Нет, — ответил я. — Я бы должен был уже знать.
— Ты бы уж. Должен бы бы.
— Что?
— Должен бы был.
— Бы был, да. Извини, Вика, ты рано позвонила. Люди ещё спят.
— А почему у неё такое странное имя?
— Лима? Этот от Климентины. До этого была Клима.
— Ты, правда, хочешь на ней жениться?
— С чего ты взяла? — Тут я сам был несколько удивлён.
— По-моему, ты вчера весь вечер только об том и кричал.
— Кричал?
— Говорил.
— Кому?
— Всем.
— Всем это кому?
Когда я положил трубку, Лима уже проснулась. Смешно и подростково ругаясь, она отобрала наше одеяло и отправилась искать ванную. Я накрылся подушкой и собрался спать дальше. Не дали.
В нашей семье вообще-то не принято, чтобы кто-то входил в комнату без стука. Отец вошёл молча и молча бросил на кровать только что унесённое одеяло. Затем возникла моя сестра Антонина и, бочком-бочком передвигаясь по комнате, собрала всю женскую одежду. Я сделал вид, что не слышу, о чём она там с собой разговаривает. Я лишь подумал, что если сейчас увижу и маму, значит, сегодня воскресенье. После этого вошла мама и спросила, хорошо ли я себя чувствую. Я сказал, хорошо. Мама сказала, вот и прекрасно, и напомнила, что в столовую, куда уже был подан обед, девушкам у нас принято выходить в некотором смысле одетыми. Хотя бы ради иностранных гостей.
В то воскресенье мой отец, решивший идти на выборы в Государственную думу от имени своего движения «Экологическое решение для России и мира» (ЭРРМ), принимал у себя посланников Альбиона. Это были мисс Хэрридн и мистер Трайшо. От имени ведущих экологов мира они ездили на каждые выборы в бывшем СССР и уже заранее знали, что именно там, где «зелёные» не получат большинства мест, выборы будут подтасованы. Не ожидали они фальсификаций только на выборах президента.