Страница 38 из 41
«Вижу».
«Но, если честно, я испугалась. А помнишь, ты говорил, что тебе все равно, кто родится? Помнишь?»
«Конечно. Да. Все равно».
«Нет-нет, ты говорил, все равно, но лишь бы писка была снаружи! Хитрый! Какой ты хитрый! Я улыбаюсь. А что у тебя с руками?»
«Да так. Можно, я совру?»
«Соври».
«Я соврал».
«Смешно. Я поверила. А как Санька?»
«Ничего. Он тут попал в историю, но его амнистировали. Сидит в деревне, рисует. И знаешь кого?»
«Меня? Он милый! Нет, правда, меня? Ты видишь, как я смеюсь?»
«Вижу».
«А Граф?»
«Ничего. А как твоя Бетельгейзе?»
«Жалко. Ты слышишь, как я вздыхаю?
«Я слышиш».
«А звезду тебе сейчас видно?»
«Сейчас — день. Хотя обожди, дай взглянуть в окно. Да, точно, отсюда было бы видно. Это южная сторона».
«Ладно. А ты не обиделся, когда я ушла? Но ты же сказал, что не ты».
«Не я».
«Ведь не ты».
«Не я».
«Ты видишь, как я плачу?»
«Вижу».
«Ты тоже не плачь».
«Я не плачу.
«Нет, ты не плачь».
«Я уже».
«Ты уже не плачешь?»
«Не плачу.
«Я тебя люблю».
«Я тебя тоже».
«Не расстраивайся».
«Не буду».
«Ты помнишь то семечко? А я ведь его нашла. Оно прилипло к моей ладони, когда поднималась с пола. Ты знаешь, куда я дела его?»
«Куда?»
«Я его посадила в землю. Взяла авторучку, проткнула под кактусом землю, потом засыпала. Теперь ты его хорошо поливай. И никому не отдавай. Почему ты так смотришь?»
«Да так».
«Ты кому-то его отдал?»
«Тут у соседки сын… белобрысый такой, с вихром, да ты помнишь. В первый класс он пошел. Утром слышу скандал, он матери говорит, что им в школу велели принести по цветку, а та ему дает какие-то лютики. Понимаешь, парень ревет, что не понесет, что это „бабский“ цветок. Он так и сказал, что „бабский“. Тогда я отдал ему кактус. Сказал, что он самый мужской из всех на свете цветов. Потому что его не надо поливать никогда. Ничего страшного. Я пойду в школу и заберу».
«Не надо. Пусть так. Значит, так было надо. Ты еще придешь?»
«Приду».
«Ты будешь часто приходить?»
«Часто».
«Я сейчас немножко поправлюсь и буду встречать тебя уже дальше, еще за дверью, а потом и на улице, а потом… А в другую сторону смотреть скучно. Там лишь одни приборы. Они противные и гудят. Тебе без меня было плохо?»
«Ничего».
«А сейчас лучше?»
«Намного».
«Ты больше не пишешь стихов?»
«Не пишу».
«Спасибо. Ты никогда больше не пиши, ладно?»
«Ладно».
«Не пиши».
«Я не буду».
«Но приходи!»
«Я приду».
«Иди. А то Клавдий уже заждался».
— Пора? — обернулся я. Клавдий грустно кивнул.
«Ну, давай. Ни пуха…»
«Ни авторучки».
«Пока. Ты чувствуешь, как я тебя целую?»
«Чувствую. Пока».
«Пока».
Прошло еще немало времени, прежде чем с Таней и Клавдием мы спустились на лифте на первый этаж, в вестибюль здания. Здесь было голо, бело, безлюдно. Я худо-бедно справился с шапкой и курткой, Таня помогла замотать шарф и застегнуть молнию. Мы прощались в меру душевно. Наверное, потому, что до этого втроем посидели в их тихой институтской столовой, где было не очень людно, но зелено. Пальмы, фикусы, что-то еще — стояли в кадках повсюду. Петрушка, кинза и другая зелень — лежали горкой на блюде.
Они обедали. Столик наш стоял у окна, и я видел трубу котельной. Она была красная, но от нее по-прежнему веяло холодом.
— Вы что, вот так меня и отпустите? — наконец спросил я.
— Вот так, — ответил Клавдий.
— И не боитесь, что я кому-нибудь расскажу? Не возьмете даже подписки?
— О чем? О неразглашении? — Клавдий мягко похлопал меня по плечу. — Вы все уже разгласили. А единожды разгласив… кто вам теперь поверит?
Они обедали не спеша и вели себя в общем-то как нормальные люди. Шутили и улыбались. Словно и не работали, а отдыхали в каком-нибудь санатории. Хотелось их как-то поддеть.
— Что же все-таки там? — Я кивнул на кирпичную трубу за деревьями. — Крематорий?