Страница 25 из 26
Он долго брел по заснеженному городу. Оступаясь, тонул в сугробах. Не оборачивался, боясь спугнуть тень Эвридики, хотя никто и не запретил ему оглядываться. Летел сквозь мертвый, ледяной мир, как птица, влекомая чувством гнезда. Спрашивал дорогу у манекенов, спрятанных за толстыми стеклами витрин, а после долго ехал на метро, окруженный призраками ночи, и казалось, что-то гладкое и круглое в его кармане шевелится и теплеет, точно наливаясь его, Марка, кровью. Было очень больно, хотя он и сам не понимал, что болело. Усталые ноги, пустой желудок, голова или сердце... а может, болел камень, ставший на какое-то время его частью.
Из-под ржавой буквы М он вылез, как Алиса из кроличьей норы — и застыл, ошеломленный, очумевший от радости. Перед ним стояла Алена.
Глава 8
Марка мучило дежа-вю. Ему снова, как на той трамвайной остановке, казалось — еще немного и он умрет. Так же тошнотворно кружилась голова и темнело в глазах. Вот только умирать он не желал. Алена сидела рядом, прижимаясь щекой к его плечу, и ему очень не хотелось с ней расставаться.
- Я Дарья Игнатова, и я — самоубийца.
Марку подумалось, что это глупая калька с американских фильмов про клубы анонимных алкоголиков, но едва взглянув на Даруньку — непривычно серьезную и непривычно спокойную - он позабыл об этом сравнении.
- Вся моя жизнь прошла в заботах о других. С молоком матери я впитала эту потребность — заботиться, быть нужной. Самой большой моей мечтой было выйти замуж, нарожать детишек... так нас учили, к этому готовили. Помню, смотрела на кольцо свое обручальное и поверить не могла, что я — жена. Такая была радость! И жизнь меня радовала. Мне все было в радость - уборка, готовка, глажка... я гладила даже носки. Я чувствовала себя идеальной женой. Чувствовала себя нужной. Потом он запил, я его спасала, спасала, да не спасла.
Дарья замолчала, поникла, вытерла слезу. Но никто не решился вставить хотя бы слово в ее исповедь, и она продолжила:
- Жизнь пронеслась так быстро. Я даже не успела оглянуться, как дети выросли. Они всегда упрекали меня за пьяного отца, говорили — папа пьет, разведись. Но как я могла? Он бы пропал без меня. Хотя и со мной пропал. Не довела его водка до добра. К тому времени Витя женился и уехал в Краснодар. И Машутка обзавелась семьей. Хоть и в одном городе живем, совсем забыла про меня. Стеснялась она меня, вот что, - Дарья покачала головой и снова заплакала. - Все я ей была какая-то не такая. Мужик то ей интеллигентный достался, не то что наш папка. Ну, и понятно, мать старая, да глупая в новом семействе помехой. Ни к себе не звали, ни сами не шли. Осталась я одна, одним словом. На работе бабоньки про детей, внуков, мужей непутевых. А мне и рассказать то нечего... Искала утешения в церкви. Было Крещение и поехала я на озеро, купаться в проруби. Было страшно окунаться в ледяную купель. Я немножко, совсем немножко — выпила. И вдруг — нашло на меня. Зачем это все? Зачем я живу — никому не нужная? Нырнула, ушла под воду, наглоталась воды, потом — пожалела, хотела вынырнуть, да легкие будто склеились, дышать не могла, пошла на дно. Они меня достали. И все кружились, кружились вокруг меня. Я им говорю - да все нормально, хватит. А они не слушают. Тогда я встала и пошла. И шла, и шла и пришла домой. И потом открыла это кафе. И думала, что у меня все хорошо. А оказалось — я уже мертвая.
Дарунька разрыдалась, сидела и утирала черные от туши слезы, пока Василий, не подвинул свой стул к ней поближе. Он обнял ее, прижал голову с высоким шиньоном к своему плечу и гладил, гладил ее по голове, пока она не утихла.
- Ну твою же мать... вот так сюрприз, - сказал он. - Я тоже, мать его за ногу, думал, что живой. Что рассказать, даже не знаю. Были хорошие родители. Старались, учили, хоть сами — люди простые. Втемяшил себе в башку, что есть талант. А таланта то — нету. Картины рисовал. А никому не нужны. Семьи не нажил, весь в картинках своих. А их никому не надо. Сначала пил, потом — устал. И как-то стало на все наплевать. Один день накупил дешевого пойла на последние деньги — уже из квартиры хотели выселять за долги, родители уж давно померли к тому времени, лег в ванную, взрезал лезвием вены и уснул. Просыпаюсь — ванная страшная, грязная. Вода в ней бурая, и я в ней — лежу. Спустил всю грязь, помылся, оделся, вышел бродить, гляжу — Дарунькино кафе. И Дарунька... такая... такая душевная. Так бы и не уходил от нее никогда.
- Неужели никто не догадывался? - Крот слепо щурился, обводя глазами разношерстную публику, рассевшуюся в круг на стульях, снятых со столов старого, заброшенного бара.
- Я знал, - Валериан Никодимович сцепил пальцы, словно это жест мог ему как-то помочь. - Я прыгал с крыши. Если кому-то интересна моя история, то скажу сразу — ничего интересного. Абсолютно заурядная, ничем не примечательная жизнь. Серая, ничем не примечательная жизнь, - повторил он. - Меня никто никогда не любил, я никогда и ничем не выделялся, не был интересен людям. А мне хотелось внимания. Они говорили, что я, якобы, из-за денег начал выдавать себя за психотерапевта-целителя. Это неправда! Я прошел курсы... какие-то курсы, - он потер высокий лоб под лысиной и тряхнул головой, - не спрашивайте какие и у кого... я не помню! Я уже не все помню из той жизни. Транквилизаторы, допинги... все старался расширить сознание. Расширил до того, что стали являться сущности среди бела дня. Ну и прыгнул. Но я то сразу понял, что к чему. Видел тело с неестественно вывернутыми ногами. Фу, такое тошнотворное зрелище, доложу я вам. Бежал оттуда, как потерпевший. А привычки то старые остааались, - протянул он и грустно усмехнулся, - остались, да. Открыл и тут практику. Да и тут никому не нужен.
- А как же теперь? Неужели мы все заперты в этом мирке до скончания времен? - Марк слышал Алену, но уже не видел ни ее, ни доброго доктора-шарлатана, ни Даруньку с черными кругами под глазами, никого. «Я просто отдохну, посижу немного и мне станет лучше», - убеждал он себя и сам себе не верил.