Страница 104 из 105
Морозило безумно. И мысли подсказывали, что всему виной именно шепот. Оперативники должны его слышать, но их безмятежность и спокойствие поражало. Пальцы согреваются, когда растирают грубую ткань, а разглаживания темно-серую обшивки отвлекали. Жесткая спинка словно прячет и в то же время удерживает тревогу в изоляции, как стенка решётки.
Резкая остановка ошеломила. Брасианка повалилась на пол и разбила фемтограф с розовой ленточкой. Она стонет, приподнимается, тянет руку, ведёт, хоть и не хотелось покидать вагон, где, как чудилось, ожидает мрак туннеля.
Подъем вел, но на волю. Это говорит воздух. Впервые он настолько свеж и лёгок. За раскрытой дверью лазурный закат уходит спать. Тьму преображали биолюминисцентные растения. Края и вены их горели и освещали крыльцо, высокий железный забор, стены первых этажей.
В здании ожидали улыбки. Печатный станок заработал, и лицо каждого исказилось. Они безжизненны и счастливы. Лица что-то хотят, но скрывают.
– Пойдём, малыш, – произнес маленький тосорец с зеленым мехом и протянул руку. Он так же улыбается. – Я не обижу, – он замолк, он отдалялся, но стоял. Рука брасианки почему-то казалась достойней, но дрожала то ли от страха, то ли от тряски.
Широкая лестница тянется вверх, остолбеневшие ноги ели поднимаются, а последние ступеньки хитры и неподатливы. Они растягиваются от взгляда. Тосорец с синей шестью прошел их первым. В руках контейнер. Маленькие пузырьки плавают в одном чане с белыми хлопьями. Первым делом хотелось дотронуться до черного колобка, проведя рукой по вязкой жидкости. Однако шёпот опалил морозной дрожью. Вновь затрясло.
Рука ощущает свободу, но внизу что-то сковывает и согревающе трётся. Оказалось, что в ногах игрушка нежится о тело и обнимает с любовью. Карие глазки-пуговки теплы, а голубой хохолок растрепан. Но нежный мех не согревает чувства в недрах. Отчужденность сдавливает. Нежности и ласка сильно сближают, но близость пугает.
Брасианка утирает полотенцем. Потресканный фемтограф валяется на тумбе. Её рука потянулась к сушителю шкур, чуть подвинула устройство, остановилась. Брасианка отвлеклась, призадумалась и хмыкнула. Сушитель остался на тумбе. Вода из ванночки с гулом стекла по трубам. Почему-то шум напомнил крики.
И вдруг она вцепилась когтями в свою грудь, завизжала, разрывая кожу, словно склизкую жидкость. Черная кровь хлынула из вспоротых вен и размазывались по полу. Она с жадностью вырывает куски тела, с хрипящим голосом крича:
– Снимите, снимите с меня!
Когти вспороли тело, из туловища потекла теплая кровь. Тогда она встрепенулась. Неожиданно на плечо упала рука и его повернула Охара. Эд задумывается, недоумевает и открывает глаза.
Он дернулся на кресле. Перед глазами раскинулись морские волны под холодными тучами. Вдали они омывали город из гигантских башен. Тогда сознание уняло беспокойство. Эд увидел парящие очереди из капсул, которые мчались над морем. Гигантский стержень ретранслятора мелькнул, Лола пролетела, как стеклянный мяч через ворота. Вдруг на неё накинулся ветер. Капсула протряслась и Эда слегка укачало.
На стекле горел автопилот. Эд захотел коснуться экрана, чтобы посмотреть на время, но ощутил, что пальцы дрожат. Его морозит. В разуме до сих пор зудят стоны и шептанья, которые не исчезли, как трупы жителей с черным пеплом. Лола снова заболталась, в темноте прошмыгнули другие капсулы, как рябь в глазах, и Эд обнял кресло в недомогании.
– Всё хорошо, Эд? – забеспокоилась Лола. Он покачал головой, закрыл глаза и попытался сбросить все мысли, как лишний балласт.
Улица расцветала, когда Эд положил блок Лолы в свободную ячейку. В жилом гиганте он доковылял до квартиры и поймал по дороге пару удивленных взглядов. Парень залез в карманы, достал фемтограф и скорчился. Замок не смог прочитать данные, поупрямился. И, пока играла мелодия, а парень чуть ли не улёгся на дверь, постукивая лбом, она открылась. Эд переступил порог и блаженно улыбнулся знакомому запаху. Именно так должен пахнуть дом и ничто не отнимет у него ароматы детства. Захар выпучил глаза, осмотрев нулевой костюм, но потом опомнился и обнял брата.
– Ты жив, – ликовал он и потряс за плечи, растормошив боль в боку. Эд прошипел, а Захар мигом пустил его. – Прости-и, – растянул он с виновной ухмылкой. – Что с фемтографом? Ладно, брось. Зато ты цел! Приехал на Лоле, Ломанс подвез?
В этот момент у Эда кольнуло в сердце. Захар заметил опустошенность в глазах, которые с печалью прятались от него. От мелькнувшей мысли шерсть на спине встала дыбом, стеклянные волоски прошёркались и тихо проскрипели. Захар сглотнул. Эд вяло его обошел и побрел в комнату, цепляясь за бок. Захар молча проводил брата.
Костюм едва снялся. Тело освобождалось с болью, хотя её слегка унял горячий душ. Эд вышел, погладил бок полотенцем и просопел. Парень сложил пованивающий костюм и посмотрел на него задумчиво.
"Это костюм мистера Рарказа", – Эд омрачился и стиснул зубы, когда понял, что говорит, как Изот – мистер Рарказ. Он отбросил горечь, но всё равно, смотря на нулевой костюм, не мог отрешиться от навязчивых мыслей, – "Стоит его выкинуть...
Но это же костюм Рарказа!"
Эд сжал костюм в руках. Складки уродливо скукожились. Однако неприязнь к нему не возникла. Парень страдал от того, что испытывал привязанность к Рарказу и к костюму. И как можно выбросить труды и усилия, как отрешится от памяти, когда в руках лежит единственный отпечаток.