Квартиранты

              Зина игнорировала требования врачей. Зачем Мите ходить, когда есть мама. Зачем ему школа? Зачем ему секции по шахматам. Он – инвалид. Он обречен. И если люди вокруг этого не понимают, то это их проблема. Мите не нужно напрягаться. Он не такой как все. И если в нем и есть какая-то жестокость, то в этом виновато общество. К тому же сейчас без жестокости и не прожить. Не они одни такие. А уж уважать и считаться с  Митей Зина как-нибудь заставит. Митя не учился, не развивался, обязательное лечение проходить отказывался. Приходили комиссии с районо и со школы, иногда навещал участковый врач. Результат был примерно одинаков. Зинаида яростно дралась со всеми. Бюрократия и несостыковки в законе защищали ее от любых нападок. В итоге все плюнули на эту сумасшедшую семейку и старались с ней не связываться. У Мити на почве полового созревания здоровье начало ухудшаться. Мать водила к нему девиц с вокзала, каких-то бомжих, пьяниц. Но сексуальная разрядка не помогала. Митя становился все более жестоким, с наслаждением мучил животных, обижал детей, пару раз пытался заманить в подвал маленьких девочек. Родители, узнав об этом, хорошенько накостыляли Мите. Мать долго бегала по участковым, требовала сурового и показательного суда. Сама же соблюдать закон, в части воспитания, лечения и образования Мити, не собиралась.  Класть хотела на лечение, игнорировала требования врачей по физическим нагрузкам, считала, что итак все отлично. Мите становилось все хуже. Мать винила во всем окружающих. Однажды Митя запер малыша в подвале. Веселился, поджигая куски картона и бросая их в приямок[1]. Малыш плакал, задыхался, умолял Митю отпустить. Но Мите было очень весело. Когда малыш потерял сознание, Митя покатился на своей коляске посмотреть на результат своих истязаний. Для такого случая он даже встал с коляски, что делал крайне редко. Неумело держась за перила, стал спускаться вниз. Видать не удержался, брякнулся. Пересчитал все ступени. На его стоны сбежались соседи. Нашли и малыша, к счастью успели откачать. А Мите после падения стало совсем плохо. Зина в ярости изрезала бритвой дверь квартиры, где проживал малыш, вырезав свое дежурное «Сдохните, суки». Но Мите это, увы, не помогло. Ему становилось все хуже. От помощи Зина отказалась, в больницу класть категорически не хотела. На операцию не соглашалась. И только когда стало совсем поздно, заставила врачей забрать сына. Но советские врачи, хотя и лучшие в мире, далеко не боги. Мити не стало. Похороны Зина не делала. Наняла каких-то барыг с завода, те подогнали разбитый грузовик и ночью похоронили Митю на местном кладбище. Два дня выла как зверь. А потом зловеще смеялась. Всех, кто пришел с соболезнованиями, отправляла к чертям. Звучало это дико – «Проваливайте к черту, вслед за Митенькой». Неопрятная по жизни, она совсем себя запустила. В короткое время превратилась в старуху. К ней часто приходила какая-то женщина непонятной наружности. Грязные патлатые волосы, огромный платок. Иногда они ходили куда-то вдвоем. Зина с каждым днем дурела все больше. Царапала себе лицо, рвала волосы, ходила голой по улице. Однажды облила бензином ногу и подпалила прямо в подъезде. Из квартиры вечно доносились ужасные стоны, звуки, шум, беготня. Дед сообщил врачам из психиатрической клиники. В итоге Зину определили в дурдом, откуда она через два дня сбежала, чтобы попасть под грузовик. Похоронили ее за счет завода рядом с сыном. Наследников у Зины не было. В связи с проволочками в документах квартира долго пустовала. В итоге дед, не без суеты конечно, приобрел ее,  присоединив к имеющимся двум. Сразу нашлись те, кто обвинил деда в том, что он сжил со свету Зину и Митю ради квартиры.  Судя по дневникам, недоброжелателей у деда хватало. Шли годы. История забывалась. Кто-то умер, кто-то переехал. Пара бабок-соседок еще помнили, как все было. Остальные уже считали историю местным фольклором. 

***

         Дневник надолго погрузил меня в гнетущее состояние. Печальная история сорокалетней давности, происходившая в этом доме, в этих стенах. Я представил жизнь Зины и ее сына.  Вечный запах хвори, постоянные лекарства. И никакой надежды. Злоба на весь мир, обида, может быть зависть. И какая-то сумасшедшая, ничем не объяснимая гордыня, отказ от любой помощи. Сына и матери давно нет в живых. Они не приняли этот мир, а он не принял их. И что мы делаем в этой проклятой квартире? Кто эти фантомы, что были ночью в страшной комнате? Женщина – Зина? А кто тогда Митя? Мальчишка с пистолетом? Переросток со свистулькой? А может быть тот самый урод? Я пролистал еще пару тетрадок, но, судя по всему, дед больше не возвращался к этой теме. Кема стряпала обед. За чтением дедовских записей я провалился в сон. К сожалению, мы давно привыкли к тому, что время за окном не имеет ничего общего с нашими внутренними часами. Спать ложились, когда хотели, вставали, когда удавалось проснуться. И вся эта наша жизнь напоминала скорее сумерки в одинокой квартире, когда нестерпимо хочется сбежать в огни и шум большого города. Но бежать нам было некуда. Лишь монотонная полудрема, все сильнее парализующая жажду жизни.

            И снова чувство пристального взгляда выдернуло меня из сна. Люсенька сидела на полу, поджав босые ноги. Она тихо плакала.

- Здравствуй Люсенька.

- Привет дядя Максим.

- Ты чего плачешь?

- Не плачу … Дядя Максим, отдайте мне сандалик пожалуйста…

- Какой сандалик?

            Я вспомнил про сандалик, который мы с Кемой нашли в ванной. Он так и валялся возле окна. После землетрясения мы решили не выкидывать вещи из квартиры. На мусор это правило не распространялось. Я переживал, что Кема увидит Люсеньку. Впрочем Люсенька не вызывала страха, скорее жалость. Печальная хрупкая девочка с огромными голубыми глазами. Ее появление было тайной, о которой я предпочитал не думать. В нашем положении важно было научиться отключать мозг и стараться не искать никакой логики, дабы не сойти с ума. Я принес сандалик Люсеньке.