Квартиранты

- Доброе утро, не нужно плед, я уже встаю. Как ты себя чувствуешь?

- Намного лучше, морозит слегка, но в целом неплохо.

- Не умирай больше, пожалуйста. Мне тут не выжить одному

Печально улыбнувшись, она бросила ироническое - «Ладно».

Умывшись, я быстро проверил расположение комнат. Ужасная комната исчезла. Остальные снова переместились, пока мы спали. Я все еще надеялся уловить хоть какую-то связь.  

- Кема, скажи в какие комнаты ты сегодня заходила?

- Только в ванную, ну и к тебе, накрыть пледом. Иди есть, завтрак на столе

            За завтраком я был – сама нежность. Много спрашивал Кему о семье, о жизни, старался шутить. Обычно резкий, критичный, бескомпромиссный, я прекрасно понимал, что она на грани срыва. Вчера мне просто повезло успеть, такого может не повториться. И я останусь один на один со своей критикой и вечными спорами. Беспокоясь за состояние Кемы, я не решился рассказать о случившемся вчера. Зато попросил поведать мне все о прежних жильцах этой квартиры.

Кема помнила рассказы деда, но очень смутно. Раньше дед вел дневник, иногда вечерами зачитывал для взрослых. Судя по всему – у деда было что рассказать. За жизнь он исписал пять толстых темно-синих тетрадей. Дед хранил свои записи на книжной полке вместе с орденами и любимыми книгами. Кема разрешила мне их почитать и после завтрака я сразу же наведался в этот уголок памяти. Дневники были действительно интересными,  написанными подробно, живо. Но иногда деда циклило на каких-то незначительных деталях. Для чего записывать про какую-то кошку начальника, которую возили к ветеринару в семьдесят первом? Да еще и комментировать эту запись в скобках, что у ветеринара сын – алкоголик, который сидит за подделку банкнот. Я не стал читать все. Искал лишь то, что касалось прежних жильцов. Мне посчастливилось найти подробную информацию лишь в середине третьей тетради. Исписанные фиолетовыми чернилами, пожелтевшие страницы таили в себе нечто тяжелое, гнетущее, читаемое через силу. Я хорошо запомнил содержание, но детали напрочь вылетели из моей памяти. Пожалуй, изложу своими словами:

            Однажды к деду на завод прислали группу молодых специалистов. Среди них была женщина, которую молодой назвать было никак нельзя. Непонятный возраст, то ли двадцать пять, то ли пятьдесят два. Оказалось - всего девятнадцать. Огромные очки, маленькие серые глазки. Одевалась так, что пару раз дежурный на КПП принимал ее за бродягу. Дед не судил по внешности. Главное – специалист должен быть хорошим. Специалиста звали – Зинаидой. И специалистом, честно говоря, она была никаким. Учиться не хотела, в культурно-досуговых мероприятиях не участвовала, сверхурочно не работала. В основном брала бюллетени и болела столько, сколько позволял советский КЗОТ[1]. Друзей у нее не было, в коллектив так и не влилась. Дед ни разу не видел ее улыбающейся или хотя бы в хорошем настроении. Всегда на нервах, вечно всем недовольна. Мастера отказывались брать ее в звенья, рабочие не хотели выходить с ней в одну смену. Отдел кадров не мог уволить ее. В советском обществе – отсутствие взысканий есть прямой показатель успешности в карьере. А взыскания делать было чревато. Женщина была ужасной кляузницей и сутяжницей. Жаловалась на всех и сразу во все инстанции. Парторг лично докладывал о сверхактивности гражданки. Даже самый обоснованный выговор расследовался комиссией с привлечением различных партийных и профсоюзных организаций. Дело о лишении премии к первому мая за систематическое невыполнение плана рассматривалось полтора года. И закончилось полной выплатой премии и компенсации в пользу Зины. Полтора года бесконечных разбирательств, проверок, тяжб. К слову, Нюрнбергский процесс длился всего одиннадцать месяцев.

 Жила Зина в общаге, в своем отдельном маленьком закутке. По словам коллег - одностаночниц обитать с ней в одной комнате было невозможно. Жуткая неряха, ест только вареные макароны с сырым яйцом, запивает водой из под крана. По ночам воет, причитает, посылает какие-то проклятия. Семьи нет, детей нет. Особист навел справки. Отец – осужден за изнасилование. Отбыл пять лет. За шесть дней до окончания срока при попытке к бегству был смертельно ранен конвойными войсками. Мать – жертва того самого изнасилования, сразу после родов покончила жизнь самоубийством. Ребенка забрали в детдом. В три года бабушка разыскала и отвезла в деревню. Через месяц – вернула обратно. Особист не зря ел свой хлеб. Раскопал такие детали, которые к делу и вовсе не относились. Например, ему удалось найти справку, что сотрудница абсолютно фригидна. Крайне асоциальна. Очевидных преступных наклонностей не имеет, но испытывает ненависть к людям. И вот такой «подарок» трудился, а точнее – отлынивал от работы на знаменитейшем заводе. Вот уж действительно страна равных возможностей. Причем отказать как сироте было нельзя. 

                Время шло. Зина заваливала все инстанции просьбами о выделении жилья. Ставили на очередь, вносили в какие-то списки, но до поры до времени квартиру не вручали как бессемейной. И Зина, что называется, «понесла». Отец, разумеется, неизвестен. Родила больного ребенка. И здесь, надавив всей своей природной мощью, выбила жилплощадь. Недруги деда, прожжённые партийные оппортунисты, решили деду насолить. И выделили Зине квартиру на одной площадке с ним и его многочисленной семьей, отправив бывшего жильца, тихого, безобидного выпивоху на принудительное лечение.  Страна равных возможностей – алкоголики, тунеядцы, директора заводов – все живут бок о бок. Митя, сын Зины все время болел. Госпитали, санатории, поликлиники, амбулатории. На многие годы женщина ушла с завода. Ребенок орал постоянно. Именно орал, не плакал. Каждые два дня вызывали «неотложку». И жалко ее, убогую, и помочь нельзя. Как-то сунулся дед на свою голову с полным пакетом дефицитных продуктов и настоящим деревенским молочком. Зина схватила пакет и бросила на пол, да еще и пожелала проклятия лично деду и его внукам.