Страница 47 из 51
Солнце хитровато заглянуло в окно, Оксана потянулась. Сегодня выходной. Наташа пойдёт на работу, а они с Ниной поедут на кладбище, к папе. Наймут машину и поедут. На права ей, наверняка, уже не сдать. Всё-таки в лечебнице лежала. Ну и что? Всегда найдётся кто-то, кто сможет отвести. Может, Жене позвонить? А что? Можно и позвонить. Он, вроде как… друг. На кладбище часовенка есть, и в неё можно зайти. Почему бы нет? Пора налаживать отношения с Первым. Михаил говорил, он мудрый и добрый. А вдруг папа и правда у него? Кто знает? Михаил знал. Но она его выгнала, злая была, отчаявшаяся. Где теперь Михаил? Встретятся ли они когда-нибудь? Олив. Тоже хотел помочь, но со своим умыслом, конечно, как без него. А с Оливом они встретятся? А хотелось бы? Нет у Оксаны ответа на эти вопросы.
***
– А Михаил насовсем ушёл или как? – нахмуренный Олив предстал пред светлыми очами Первого.
– Ты сам знаешь, у нас если уходят, то насовсем. Как же иначе? И у нас насовсем уходят, и у них. Правила, они для всех одинаковые.
– Но Михаил же… особенный. Я думал у него привилегии, – нервно хихикнул Олив. Он всегда нервничал, когда разговаривал с Первым. Впрочем, когда он разговаривал с Другим, то нервничал ничуть не меньше.
– Ну какие привилегии, – вздохнул Первый, как показалось Оливу, устало. – Какие привилегии? Свобода, знаешь ли. А ты что тоже к ним хочешь?
– Нее. Совсем не хочу. Уж больно нервны они, болезненны, да и работать там надо. А я непривычный к труду.
– А ты ведь скучаешь по ней, вижу, что скучаешь.
– Ну скучаю. Перетерплю, – ощетинился Олив. И испугался. Нашёл перед кем щетиниться.
– Ничего, ничего, – понимающе кивнул Первый. – Иди. Мне уже тоже пора.
–А Михаил, он, как там?
– Ты о нём переживаешь? – усомнился Первый.
– Я и правда пойду, – заторопился Олив. – Пора мне.
– Иди, иди, – разрешил Первый и загрустил. Олив сразу это понял. Первый загрустил. О Михаиле. О ком же ещё может грустить Первый?
***
И день был неплохой, прямо сказать, хороший у Оксаны был день. Женя, естественно, не отказал. Нина себя хорошо чувствовала, поездка во всех смыслах прошла удачно. Оксане как-то легче дышать стало, что ли после посещения кладбища, на душе тихо, спокойно. За папу спокойно, за себя, за Нину, которая сидела в машине и чему-то таинственно улыбалась.
Почему-то в голову упрямо лезли мысли о Михаиле. Не о том, Михаиле, с которым намедни она пила не слишком любимый кофе в маленьком кафе, о другом. О том Михаиле, который говорил ласковые слова и увещевал верить Первому и его мудрости. Оксана и часовенку на кладбище посетила, впервые после выздоровления. Она помнила, как ходила в храм с Михаилом, когда была другой Оксаной и поездку в В. тоже помнила. Ведь это не Оксана ездила с Мишей туда, а она, она, она, она… А ведь Михаил любил её, осенило Оксану. Ведь он же говорил, что любит. А он не из тех, кто обманывает. Нет, не её он любил, он любил ту Оксану, которой она могла бы стать, но не стала. Его Оксана исчезла, навсегда исчезла, нет её нигде, хоть вечность будет её искать – не найдёт. Она так плакала о папе, с которым у неё всё-таки есть шанс встретиться, пусть не в этом мире, но в том, другом, обещанном Михаилом. А у Михаила нет шансов. Совсем. Он никогда и нигде больше не увидит свою Оксану, ту, которой признавался в любви. Боже мой! Он, наверняка, сейчас страдает. Приходит домой после своей неземной работы и бросается в слезах на кровать, потому что никогда. Никогда – это очень страшное слово. Оно теперь всегда сопровождает Мишу. Он просыпается от того, что это слово лезет в его сны, он засыпает, когда это слово, замучившее окончательно его рассудок, медленно тает в скорбной дымке. Ни– ког-да…
***
А Михаил и правда по-прежнему страдал. И снова идея общения с Катей, он продолжал так её называть, казалась ему ненужной и нелепой. Катя не вернёт ему Оксану. Пора смириться, уже пора, столько времени прошло. Даже Катя смирилась и простила. Она снова смотрит на мир радостно и тепло. Она даже его пыталась успокоить и примирить с существующим порядком вещей. Его! Того, кому всегда и всех приходилось убеждать и уговаривать. Что же делать? А что обычно делают люди, когда прежние их идеалы утрачены, а новые ещё не появились? «Вешаются,» – Михаил ясно услышал в голове голос Олива, как в былые времена. Услышал и… замер. Нет. Нет. Нет. Хуже этого ничего не может быть. Это конец, самый настоящий, окончательный и бесповоротный. Это нельзя. Это преступление против Первого, это преступление против Вселенной, это преступление против вечности… Михаил испуганно отошёл от зеркала, одной рукой схватил себя за вторую, как будто боялся, что если не будет держать себя в руках в буквальном смысле, то совершит непоправимое.
***
Олив затосковал. Олив не находил себе места, даже любимая работа его не радовала. Оказывается, и приятный труд может со временем надоесть. Ну что ему, Оливу, с того, что кто-то обидит очередного маргинала? Раньше, да, чего уж скрывать, наслаждался. Когда очередной поборник доброты и милосердия презрительно глядел на бедняка, просящего милостыню, просто в восторг приходил, даже подвизгивал от удовольствия, до чего ж приятно-то, когда всё происходит по-твоему. А теперь к своему стыду и удивлению Олив начал испытывать брезгливость к «своим деточкам», так он звал подопечных, которым ему удалось внушить презрение к бедным людям. До чего ж мерзкие создания. Оливу даже хотелось сделать с «деточками» что-нибудь этакое, чтобы они сравнялись с теми, кого презирают, на кого так свысока поглядывают. А лучше даже так, чтобы бедняки стали выше этих высокомерных зазнаек, чтобы те почувствовали какого это, когда на тебя поглядываю с отвращением и брезгливостью. Если бы это было в его власти, ах, если бы. Если бы этот дурачок блаженный Михаил согласился на его предложение. Сбежал. Сбежал ведь. Специально сбежал, чтобы не согласиться. Испугался, значит. Настырно в голову лезла Катя. Катя с её испуганными невозможными зелёными глазами, каштановыми волосами и вечным страдальческим лицом. А вместе с воспоминаниями о Катерине в голову лезли вопросы. Кто просил за неё? Откуда взялась эта полоумная Нина? И главный – основной – вопрос: что было бы с ним, Оливом, если бы исчезла Катя, а не Оксана? Кто из двоих на самом деле заслуживал жизни больше? «Оксана, конечно Оксана,» – шепнул ему михаиловский голос. – «Сам подумай, кому нужна эта плачущая рохля?» Олив испуганно оглянулся по сторонам. Один. Кругом никого. «Господи, что тут вообще происходит?» – выдохнул возмущённо Олив. «Как это по-человечески,» – услышал он в ответ слова, произнесённые незнакомым голосом.