Страница 8 из 35
Но Саша забыт, а кроме Леонида Львовича в последние года три захаживал к Лизе юноша старшего комсомольского возраста, носивший длинные прямые волосы, чёрные круглые очечки а-ля Абадонна и сетевой ник "Варфоломей", на который отзывался и в миру.
Запястья Варфоломея были в многочисленных, разной степени свежести порезах - он считал себя понимающим в тёмных искусствах, два раза в луну проводил всяческие душераздирающие ритуалы, а с Лизой общался на почве эзотерики и взаимной подзарядки нижних чакр. Отдать должное Варфоломею, он и в этом деле заслуженно считал себя понимающим, но не волновалась Лизина душа, хотя свою дозу эндорфина и получала. А женщина просто понимала - мальчику надо как-то выпутываться из-под удушливой маминой юбки - и помогала в том. Но что наступит день, когда у Варфоломея появится восторженная и самозабвенная поклонница младше его ровно настолько, насколько Лиза старше - астрологичка не сомневалась: читать и считать умела неплохо.
Но не рассказывать же всё это Варе? Для племянницы ушлая газетчица сделала дайджест:
- Варюш, я мечтаю о любви, как всякий нормальный ненормальный. А пока этого нет, то... А вообще, не так уж я и одна. И, главное, могу делать кому-то хорошо. Это же здорово! Если сделаю кому-то хорошо, то и он передаст это доброе дальше, и мне будет так же - и в мире в целом станет чуть радостней.
*
Той же ночью был сон Лизе - идёт она по древнему южному городу, выстроенному сплошь из мрамора и ракушечника, и за каким-то интересом заходит в лавку, где хозяйничают богатырского вида парень, с которого впору Добрыню Никитича срисовывать, и кукольно изящная девушка с копной чёрных кудрей над иконописным ликом. Лавка выясняется обувная - а парень с девушкой ловко усаживают Лизу в удобнейшее кресло и преподносят каждый по туфельке того ошеломительно синего цвета, каким бывает небо в разгар ясного летнего дня. Туфельки впечатляют не только цветом, но и фасоном - явно из тех времён, когда их шили на одну ногу. "Два сапога пара, - думается мимолётно, - да оба левые". Но странность ситуации ничуть не смущает - во снах никогда не удивляешься ничему, только пробудившись - Лиза обувается в подаренное и моментально оказывается на вершине зелёного холма посреди другого великого города - родной Москвы. Вечер, солнце уже почти село. В руке у Лизы - простая деревянная чаша с напитком цвета желчи, вокруг - праздношатающаяся толпа в ожидании какого-то ярмарочного представления.
Невесть откуда приходит повеление: "Пей!" - и чаша словно сама поднимается к губам. Лиза покорно пьёт, ничего хорошего не ожидая, однако напиток оказывается очень сладким, а звездочея понимает - сурья.
Вокруг ахает вдруг и начинает тревожно кричать толпа, люди испуганно таращатся в небо, хватаются за головы... Лиза смотрит вверх - там почти взошедшая полная Луна, белая-белая на фоне светло-лилового неба, улетает куда-то стремительно, и жутко становится Лизе от того, что сейчас с миром случится нечто непоправимое. Повелительно наставляет Лиза палец на Луну, и глядя царице ночи в глаза, неодобрительно качает головой. Светопреставление послушно прекращается - и Луна, как нашалившая девчонка, спешит вернуться на место. От избытка старания промахивается чуть и оказывается несколько крупнее, чем обычно. Но звездочея разрешает: смотрится оно красиво.
Проснувшись, подумала: "К чему? Дорога, понятно. Мир мой поменяется... Но как и куда?"
*
"Женщины - бесконечное многообразие красоты", - напечатал Павел заключительные слова интервью для одного известного дамского журнала и задумался. Всё ли сказал, достаточно ли откровенно? Не слишком ли заигрывал с аудиторией? И что ещё более важно - не превратился ли за минувшие пять лет раскрученный психолог в покрытую глянцем куклу из последних кадров феллиниевского "Казановы"? А то и в самого выдоенного досуха одиночку Джакомо, которому единственным адекватным партнёром только эта заводная кукла и...
И Павел настороженно прислушался- не всю ли душу заполонила пустота, особенно глодавшая его в годы, что он торчал на пике востребованности.
"Козёл задроченный, но жить будет", - намеренно грубо резюмировал психолог: жалеть себя ненавидел, регулярно пропалывая баобабы этой темы. И усмехнулся - вот жеж, дополз мужик до кризиса среднего возраста, психолог с многолетней практикой, а всё ещё с мамой препирается, даже и мысленно. Поскольку реальная мама пятнадцать лет, как счастливо замужем в Бундесе - увёзшему её отчиму Павел благодарен был неимоверно за эти две тысячи километров: до головокружительно внезапного второго замужества мама считала своей святой обязанностью комментировать все поступки и привычки сына, без совета с ним вступать в объяснения с его женщинами, всюду стелить ему соломку - невзирая, что с четырнадцати лет Павел не бунтовал - требовал от матери независимости, осознанно отстаивал её. Услышан так и не оказался: растившая сына в одиночку женщина считала себя абсолютно ответственной за всё, с ним происходящее, а его - неспособным к самообороне. В итоге знала едва ли сотую часть того, что действительно случалось - совсем уж не объезжаемые в мешке шилья. Прочие же брёвна, а уж тем более соринки Павел научился и уменьшать, и лишать остроты, да и просто утаивать...
"Впрочем, ничто не зря, ничто" - лишь тот, кто умеет защищать свои секреты, никогда не выдаст доверившегося ему другого. "Сказать врачу - что в шкаф пошептать", - вспомнилась Павлу мысль из одной любимой книги. Были бы дети, непременно им бы подкинул лет в десять-двенадцать.
Павел вздохнул. В самой глубине души себя врачом не считал - золотарём. Помогающим избавиться от мешающей жить грязи.