Страница 77 из 106
– Ваше высокоблагородие, поручик Пухачевский и унтер-офицер Яковлев по вашему приказанию явились, – отчеканил Михаил и по неписаному правилу стукнул каблуком о каблук.
– Являются только черти во сне, – беззлобно ухмыльнулся пожилой седовласый полковник. – Садитесь, выпейте чайку с нашими офицерами. Мне доложили, что вы долго пробыли в плену?
Офицеры внимательно слушали их рассказ, особенно про побег. Они смеялись, хлопали беглецов по плечу, расспрашивали снова и снова о подробностях их чудесного спасения. Кто-то налил ему и Пухачевскому водки в алюминиевых чашках. Земля и небо поплыли перед глазами Степана. Он глупо улыбался и попробовал рассказать про Якова, но язык его уже плохо слушался. Ему плеснули ещё – он заглотнул залпом и погрузился в тёплую, счастливую дремоту.
Оказавшись, наконец, среди своих, Степан испытал настоящее блаженство. Он сидел в окружении родных лиц, суровых, небритых, но родных до боли, угощался чаем и водкой и чувствовал впервые в жизни, какое счастье быть русским. Раньше он никогда об этом не задумывался.
Михаил Пухачевский уехал на следующее утро, так торопился попасть в свой полк.
– За мной должок, – объяснил он. – Хочу рассчитаться за Шнейдемюлле.
Уходя, он обнял Степана, как родного, и пообещал, что непременно разыщет его после войны.
Степан был назначен старшим телеграфистом полка, и его жизнь потекла спокойно и размеренно, как до плена. Никаких серьёзных столкновений на этом участке фронта не происходило, русские и немцы изредка перестреливались, лениво и без особого результата.
В перерыве между боями солдаты отдыхали и искали развлечений. Они слонялись у повозок и смолили цигарками, когда кто-то крикнул:
– Покажи-ка ещё раз комедию, Гринька!
Тот, которого назвали Гринькой, считался ротным «забавником» и никогда не заставлял упрашивать себя дважды. Маленький, шустрый солдатик с весёлыми глазами показывал карточные фокусы, лихо крутился колесом, стоял на голове, играл на гармошке, жонглировал полудюжиной патронов. «Покажи нам, как городовой огурцом зарезался», – просили одни. «Нет, лучше покажи, как архиерей заутреню проспал», – упрашивали другие. «Давай – как вор у вора отмычку украл», – требовали третьи. Гринька никому не отказывал. Солдаты радовались, как дети, этим развлечениям – лишь бы ненадолго отвлечься и не думать о смерти.
Степан тоже с удовольствием смотрел на эти нехитрые забавы и смеялся от души. Вернувшись из плена, он сходил в передвижную вагон–баню, побрился, постирал бельё и сделал то, что давно уже собирался сделать: сфотографировался на карточку и отправил её полевой почтой своей семье с надписью: «На добрую и долгую память незабвенной дочери Зине от папки из действующей армии». Вместе с карточкой отправил он и большое письмо жене, в котором описал свою жизнь в плену (опустив многие подробности) и свой побег. Пока он выводил слова своим бисерным, аккуратным почерком, мысли переносили его туда, куда должно было отправиться письмо. Как хотелось ему уменьшиться до чернильной точки и вместе с письмом полететь к любимой! Он вообразил себе, как его письмо летит в поднебесье над рваными белыми облаками через пять губерний и плавно, как кленовый лист, планирует прямо на крыльцо его дома в Гоголево. А затем он в мыслях увидел свою Наташу так явно, что даже вздрогнул – она шла от колодца вразвалочку, в своём сером полушубке и пуховом платке, и едва не задела его коромыслом. А потом видение пропало. Степан сразу остро почувствовал своё одиночество. Ему вспоминались одна за другой все подробности их счастливой совместной жизни с самого начала, от свадебного поезда и венчания, и от этого сердце заныло и стало ужасно тоскливо.
Захватив с собой подпрапорщика Евстигнеева, чтобы не было так горько, он пошёл побродить по снежному полю. Они дошли вдвоём до деревни, стали рассматривать домики, когда перед Степаном появилась седовласая полька с измождённым, скорбным лицом.
Она протянула ему пригоршню мелких, сморщенных яблок со словами:
– Возьми, пан солдат, то есть добже, цукерно.
Степан не нашёл в себе сил отказаться от такого подарка и поклонился, прижав руку к сердцу.
– Наверное, у неё есть сын, – предположил Евстигнеев.
– Если судить по её печальному виду, она его пережила, – отозвался Степан.
Оба замолчали. Никому не хотелось продолжать эту тему. Назад шли молча, грызя яблоки и стараясь не думать ни о чём плохом.
В воскресенье Степан встал вместе с товарищами пораньше. В девять часов солдаты безо всякого принуждения со стороны начальства пошли в местную православную церковь, стояли обедню и пели на два хора. Один хор был солдатским, другой – девичьим, состоявшим из сестёр милосердия. В солдатском хоре среди других пел Степан, в девичьем пела Римма. Это была литургия Иоанна Златоуста. Служба была торжественная, и все пели прекрасно. Степан с умилением всматривался в лица сестёр, из числа которых Римма стояла к нему ближе других. У него выступили слёзы, когда он увидал вблизи её искренние и добрые черты. «Вот я и дома!» – думал он. – «Как же мне этого не хватало». Степану казалось, что никогда раньше он не слышал такого ангельского пения. И никогда раньше он сам не молился так горячо, так радостно, от сердца: он просил у Бога, чтобы он простил всех людей за их грехи, чтобы вернулся на землю и принёс с собой мир и покой. Ещё он просил Бога, чтобы все-все, кто сейчас пел и молился вместе с ним, остались живы. Ему показалось на миг, что в этом храме собралась вся Россия. Где-то здесь же, в толпе, ему чудилось присутствие Наташи и Зиночки, брата Егора и сестёр Леночки и Дуняши. А за стенами церквушки не было ничего, только чёрная бездна небытия, огромная и страшная пустота Вселенной. От этой мысли ему стало и тяжело, и радостно.