Страница 41 из 106
Войска в Галиции быстро продвигались вперёд по горной и лесистой местности, выбивая противника с позиции на позицию. Любоваться видами не оставалось ни сил, ни времени, но всякий, кто успевал оглядеться, поражался дивной красоте природы. Дорога пролегала через хвойные леса, но cледы войны и в них обнаруживались повсюду – тут взорванный и сгоревший мост, там – кучи снарядных ящиков, брошенных австрийцами. Войска ночевали в местечках и весях[34]. Старшие офицеры останавливались на ночлег в уютных, богатых домах ксендзов, где их сытно кормили варениками и поросятами с кашей, офицеры пониже званием – в уже разграбленных мародёрами господарских домах, в которых гуляли сквозняки из-за выбитых стёкол. Солдаты же – в мокрых палатках, часто без ужина. Продвижению армии сопутствовало почти библейское переселение евреев – многие из них снимались со всем имуществом и домочадцами с насиженных мест и старались уйти подальше от глаз военных.
Исход евреев не слишком огорчал местных поляков. Бывало, они спрашивали офицеров:
– А что, жиды перестанут теперь над нами пановать?
Навстречу нашим войскам по обочинам двигались толпы пленных под конвоем. Они все были хорошо одеты и обуты, в отличие от русских, на которых были иногда видны и штиблеты, и женские кацавейки, и прочие неподобающие для солдат вещи.
Довольный полковой командир, заложив руки за спину, провожал глазами нескончаемую вереницу шедших навстречу обезоруженных австрийцев – кажется, тоже вполне довольных тем, что для них война закончилась.
– Где же вы их набрали столько, сердечные? – шутливо обращался он к конвойным. – Или вы всю Австрию в плен взяли?
– Знамо, как им не сдаваться, ваше высокоблагородие, – в тон ему отвечал конвойный солдатик, – когда их кормят только горохом.
В ответ раздался дружный солдатский смех. Однако потом послышались и серьёзные голоса:
– Ваше высокоблагородие, и нам бы тоже корма добавить не мешало – по одному пилёному куску сахара выдают, и то не каждый день, и чай закончился…
– Кашу не каждый день варят. Крупы и соли нет!
– В церкви просфоры дают больше, чем нам хлеба!
– Дайте нам, ваше высокоблагородие, только хлебушка сколько следует, и мы будем хоть куда!
Полковой командир нахмурился и промолчал. Он и сам видел, что солдаты голодают, у некоторых не было своих шинелей – оттого они переодевались в австрийские, сапоги разваливались. Его беспокоило и отсутствие бань – солдаты не мылись уже много недель, не имели белья, кроме того, что прело на теле, все обовшивели и исчесались. Вдоль дорог и вокруг бивуаков стоял невыносимый запах нечистот. От них вскоре появились и первые заболевшие дизентерией.
Летучий отряд Красного Креста двигался вместе с войсками. Больных и раненых становилось всё больше. За день до полутораста человек в полку обращалось за медицинской помощью, и многие из них попадали к Римме.
Римма ассистировала при операциях доктору, несложные операции, бывало, делала и сама, а после выносила из палатки тазы с кашей из красных мокрых бинтов, в которой порой желтела чья-то кисть или стопа, поливала хирургический стол кипятком из чайника, вытирала его тряпкой и сворачивала марлю для очередной наркозной маски. Эту толсто сложенную марлю она клала на лицо очередному раненому, и он засыпал.
Лица раненых были разными, за каждым из них скрывалась своя судьба со своими ни на что не похожими изгибами и причудливыми поворотами. Но всех их объединяло одно: на очередном повороте жизнь всех этих несчастных оказывалась в руках Риммы. Одно её неточное движение – и висящая на волоске жизнь могла оборваться. От сознания хрупкости жизни у неё внутри всё болезненно сжималось.
Она не черствела и не привыкала к крови, как некоторые, но становилась всё более нежной к измученным, незнакомым ей людям. Она знала, что если раненый умрёт, то она, возможно, будет последней, кого он увидит перед уходом в иной мир, а последняя не имеет права быть равнодушной. Ну а если он поправится, а для этого она делала всё возможное, то она станет поворотным пунктом на его пути от смерти к жизни, и её он будет поминать в молитвах, и о ней он расскажет жене и детям как о своей спасительнице.
Иногда она представляла, что раненые – это не раненые, а дети, или, скорее, младенцы, настолько некоторые из них были беспомощны и зависимы от неё. А иногда ей чудилось, что волею свыше ей дан сверхъестественный, почти божественный дар – продлить затухающую жизнь человека ещё на десятилетия. Так тлеющий уголёк блекнет и умирает в гаснущем костре, но стоит пошевелить его палкой, как внутри него вспыхивает с новой силой невесть откуда взявшийся красный жар, сгусток энергии, крошечное солнце. Важно, чтобы вовремя нашёлся тот, кто пошевелит.
Бесконечному потоку лиц не было ни начала, ни конца. Пока она занималась раненым, она вглядывалась в его черты, понимала его лучше, чем родная мать. Но потом раненого уносили, появлялся новый, который занимал теперь всё её мысли, а старый начисто стирался из памяти. Но одного раненого – Тимофея Косых – она надолго запомнила.
В его осунувшемся, покрытом щетиной лице не было ничего необычного. Просто Тимофей, когда почувствовал, как дух улетает из его тела под действием наркоза, вдруг встрепенулся и последним усилием сбросил с себя маску. Римма погладила Тимофея по давно не бритой щеке и попросила его так больше не делать, после чего свернула ещё одну. И снова Тимофей, задыхаясь от хлороформа, не дал себя усыпить. Он не переносил этого вкрадчивого, коварного запаха. Потом то же повторилось в третий, и в четвёртый раз.