Страница 26 из 93
Так любить, чтоб замирало сердце,
Чтобы каждый вздох – как в первый раз,
Чтоб душою только отогреться
У огня любимых, милых глаз.
Борис Пастернак
Так начался наш роман.
Мы проводили вместе дни, когда даже самые повседневные события от присутствия Януси приобретали важность и накрепко оседали в памяти, запаянные накалом чувств, точно янтарной смолой. Мы бродили по улицам Обливиона, наполненным сотнями жителей, но спроси меня кто-нибудь, как выглядят горожане, я смог бы только пожать плечами. Целый город воплотился для меня в Янусе - в ее огромных, широко распахнутых глазах, в ее чуть лукавой улыбке, в мимолетности ее прикосновений, в хрупкой полудетской-полудевичьей фигурке.
Она часто выспрашивала меня о семье, слушая пытливо и жадно. В эти минуты она становилась похожей на птицу, склевывающую сладкие ягоды с заснеженного куста. О, как мне льстил ее интерес, возводящий к значительности все, что было для меня повседневностью. После таких рассказов она обычно брала мое лицо в ладони, спрашивала разрешения: «Вы согласны? Согласны?» Я знал, что последует за этим, потому кивал: «Согласен на все, Януся. Я всецело в вашей власти» - «На все, на все? Повторите еще раз!» - «Не сомневайтесь. Из ваших рук я приму кубок с цикутой». Затем она касалась моих губ своими, и я начисто забывал о мире вокруг.
Наши поцелуи не были целомудренными, но были лишены той страстности, за которой следуют неминуемое возгорание и развязка. Я любил в Январе воплощенную мечту, девочку-грезу, мою легкокрылую сильфиду. Любил горячо, до беспамятства. Мы ходили по ресторанчикам, где пили кофе с мороженым или мороженое с кофе – в этом ритуале важен был не вкус, а процесс единения противоположностей: горячего и холодного, черного и белого, горького и сладкого. К кофе прилагались пирожные, украшенные взбитыми сливками, ягодами и желейными цветами. Первый кусок давался с трудом из страха разрушить столь совершенное творение кулинарного искусства, зато остальные оседали на языке запретной сладостью, точно долго томившее душу и наконец сорвавшееся признание.
Загипнотизированные блеском витрин, мы заходили в просторные магазины, где на полках были разложены шляпки с огромными перьями, вдоль стен красовались распахнутые кружевные зонтики и кокетливые, точно павлиньи хвосты, веера, а между прилавков жили своей странной не-жизнью манекены, облаченные в меха и жемчуга. В других, менее претенциозных магазинчиках, ютившихся на первых этажах жилых домов, мы вдыхали атмосферу старины и разглядывали самые разнообразные вещицы, какие только могло породить человеческое воображение. В одной из таких лавок со мной приключилась занятная история. Мы забрели туда случайно, спасаясь от грозы.
Грозы в горах не чета равнинным, и разница между ними не в небе, а на земле. Небо-то темнеет точно также, и также прорывается потоками воды, однако с водой творится самая настоящая беда. Она не желает уходить в придорожные канавы или сбираться в благопристойные лужи, нет; вся какая ни есть она стремится с высоты бурлящим потоком, превращая дороги в реки. Вскоре вы понимаете, что никакие зонты и плащи не спасут вас, потому что укрывают от небесной воды, а не от той, что бежит по земле. Вы отбрасываете их и ищите убежище, куда воде путь заказан.
Нашим убежищем стала лавка поделок из камня. Мы вошли, потревожив дверной колокольчик. Внутри оказалось тепло и сухо, дождь уютно барабанил по стеклам, на полках стояли товары от безделушек ценой в пару чаяний до подлинных произведений искусства. Пережидая дождь, мы погрузились в мир плотности и красок, мир древних костей земли. Камни были холодны наощупь, руки Январы, когда она передавала мне тот или иной предмет, обжигали.
Были здесь срезы агата с нарисованными самой природой пейзажами: то сосны над заснеженной равниной, то пики гор, то меркнущая в бесконечности водная гладь. Были серебряные свечи с янтарными язычками и серебряные фонари, вместо стекла заключавшие внутри прозрачные кусочки янтаря, были нефритовые шахматные доски с занявшими позиции войсками, столики со столешницами, набранными самоцветной мозаикой. На полках стояли фигурки зверей, настоящих и вымышленных: присевший в прыжке барс соседствовал с безмятежным сфинксом, двуглавый орел сжимал в лапах свивающуюся кольцами змею, стайка алых снегирей склевывала гроздья рябины с глянцевого куска мрамора. Россыпью лежали украшения: бусы, браслеты, серьги. Мы точно попали в сумеречную пещеру гнома.
Януся залюбовалась каменной шкатулкой. Серого цвета, та легко затерялась бы среди прочих вещей, кабы не крышка, куда точно само лето щедрой горстью выложило свои дары. На ложе из тончайших прозрачных листьев покоились гладкие, словно леденцы, вишни, смородина с засохшими хвостками соцветий, сложенная мелкими зернышками малина и коралловый блестящий барбарис[1]. Даже моему неискушенному взгляду было ясно, что перед нами незаурядная работа. Я видел, что Янусе понравилась шкатулка - сколько бы мы ни бродили по магазинчику, она неизменно возвращалась к ней.
- Взгляните, Микаэль, ягоды будто горят изнутри! А стебли, а листья! Это камень, но он живой – здесь изогнулся веточкой, тут собрался в каплю росы. Благословен мастер, который смог воплотить в вечности мимолетную красоту природы!